положил туда же немного денег и попросил Магду сейчас же пойти с конвертом к Лизбет и отдать ей.
В комнате Лизбет я еще никогда не был, она, говорят, большая и тенистая, высокие рододендроны перед окном создают постоянный полумрак, на двух противоположных стенах висят друг против друга часы, а под ее кроватью стоят завязанные коробки и картонные чемоданы. У изголовья кровати приклеен кнопками табель-календарь, на котором она зачеркивает каждый прошедший день.
— Картин, — сказала Магда, — на стенах нет, висит только вышитый стенной коврик, на нем две девушки плавают среди кувшинок. Гостей она не ждет, а заглянешь к ней, так найдешь ее в единственном ветхом кресле, с кресла она встает, видимо, только отправляясь спать.
Магда бывала у нее часто, и Лизбет всегда сидела в своем кресле, она сидела в нем и тогда, когда Магда пришла с посланием шефа, намереваясь лишь передать ей конверт и тотчас уйти; но, к ее удивлению, Лизбет попросила ее присесть на край кровати и подождать. Не слишком-то порадовалась Лизбет тому, что было в конверте, деньги она даже не сосчитала, а старое фото вызвало у нее всего-навсего легкую усмешку, она положила то и другое на подоконник, задумалась на минуту и сказала:
— Фотографию и деньги присылают только прощаясь.
Магда всегда догадывалась, что Лизбет знает больше, чем другие, и, после того как она достаточно долго ждала, оказалось, что ее догадка верна. Лизбет заговорила о себе, поначалу намеками, а потом все более откровенно и ясно. Если бы Магда так не волновалась, она запомнила бы больше из того, что рассказывала Лизбет, я знаю эту ее особенность, знаю, что она ничего не запоминает, если волнуется, но вот что она все-таки поняла: для нас в Холленхузене наступают тяжелые времена, надолго мы тут больше не задержимся, сказала Лизбет. Все висит в воздухе, сказала она и добавила, что всем нам теперь остается только надеяться.
Лизбет может это знать только от других, либо от Ины, либо от Иоахима; она, конечно же, всего лишь повторила то, что ей подбросили как объяснение, я этого не знаю, но знаю твердо одно: только шеф мог бы что-то спасти, если что-то нужно спасать, он, которому никто в подметки не годится. Ему стоит только чуть поразмыслить, и он уже представляет себе, что надлежит сделать, он видит все, обо всем догадывается и все понимает, с его выдержкой кому уж тягаться; и кому уж строить такие планы, какие строил он и которые всегда свершались. Если даже все здесь висит в воздухе, так ведь им только его спросить нужно, до сих пор он всегда знал, где проходят верные пути, и всегда был готов поделиться тем, что знал.
Кто сажает с ним черенки, тому он тотчас же расскажет, почему черенки лиственных пород следует срезать ранним утром и не ножом, это совсем не нужно, а ножницами, и он всем и каждому докажет, что срез делать должно под самой почкой. У почек, Бруно, говорил он, накапливаются ростовые вещества, они способствуют образованию корней. Другие люди придерживают свои знания, поступают так или иначе, но никому не говорят, почему они так поступают и чего они ждут; он, напротив, всегда говорит, почему он поступает так, а не иначе, мне он это часто говорил.
Стоит мне только вспомнить, как мы плечом к плечу работали в сарае или на участке, и я слышу его голос, он окликает меня и показывает, как срезают мясистые корневые черенки и как высаживают стеблевые черенки, он обязательно скажет мне, почему мы сажаем тис в апреле, лапчатку в июне, а хвойные, у которых до укоренения проходит долгий срок, — только в сентябре. Вначале он давал мне в руки черенок и показывал, как на срезе образуется раневая ткань — он называл ее каллюс, — такой жиросодержащий слой, сквозь который прорастают придаточные корни, или объяснял мне, почему резко подсекает отводки, а кору намеренно ранит. Да, он хотел, чтобы я имел ясное понятие обо всем, с чем имел дело, и чтобы все знал о том, что он мне поручал — он, которого никому не удавалось обескуражить, даже недоброжелательным холленхузенцам, что захаживали к нам по воскресеньям и с любопытством и неодобрением чередой тянулись вдоль рядов наших ящиков и гряд. Они не отваживались обращаться к самому шефу, но старались, чтобы он слышал их насмешки, высказывались, когда он поворачивался к ним спиной или когда они сами уже поворачивались, уходя.
— Наконец-то у нас будет цветущий учебный плац, — говорил один.
— Подходящий материал для вязальщиков веников, — говорил другой.
Я слышал, как кто-то и такое сказал:
— Увидишь, вскорости тут саженцы займутся строевой подготовкой.
Они качали головами. Кривились всеведущей ухмылкой. Шеф все слышал, но казалось, его это нисколько не трогает.
Однажды заглянул к нам Лаурицен со своим сыном, он так непринужденно расхаживал по нашей земле, словно она принадлежала ему, тростью перечертил план наших участков, оценивающим взглядом осмотрел наши гряды, царапал там и тут по отводкам, время от времени набирал полную пригоршню земли и сильно дул в нее; сын шагал рядом с ним молча, а Лаурицен на все наводил критику, жестикулируя и с явным недовольством.
— Ну, Целлер, — буркнул он вместо приветствия и огляделся с явной насмешкой.
Но, поскольку шеф не расположен был с ним разговаривать, он повернулся к сыну, желая услышать от него, не хороша ли эта почва для кукурузы.
— Как считаешь, Нильс, — спросил он, — разве это не хорошая почва для кукурузы?
Сын озадаченно глянул на него и не нашелся, что ответить. А потом они стояли и смотрели, как шеф перемешивает черный торф с песком, эта, им самим составленная, смесь предназначалась для медленно укореняющихся черенков; широкая лопата легко входила в земляную смесь, встряхивала, ворочала, поднимала небольшое облачко пыли, и почва все больше теряла пестроту, темный торф целиком поглощал светлый песок; кончив, шеф воткнул лопату в рыхлую кучу. Тут Лаурицен заносчиво воткнул свою трость в кучу, стал ввинчивать и ввертывать ее вглубь, а потом сложил в ожидании руки на животе, вздохнул и, подмигнув, сказал сыну:
— Поглядим, сколько нужно времени, чтоб она дала побеги.
Шеф спросил:
— Может, помочь?
Он спросил спокойно, с непроницаемым лицом, так что я уже насторожился, и, когда Лаурицен, ухмыляясь, поощрил его, шеф вытащил трость из земляной смеси и, дважды ударив, переломил, в определенном месте переломил о колено и покачал обломками.
— Вот тут, — сказал он, — у этого сучка надо было ее переломить, а железный наконечник не
