Василия Михайловича посадили на поезд до Калуги – тихого, радостного, уставшего, с огромной сумкой подарков, купленных в Питере для внука. Они втроем долго молчали и почему-то не могли расстаться, пока Катю и Игоря не выгнала из купе проводница.
– Значит, бесполезно, Катя, предлагать тебе переехать в Питер? – проговорил Игорь в машине, когда поздно вечером вез ее в гостиницу на Васильевский остров. – Не согласишься?
– Нет, пока не соглашусь, – твердо ответила она. – До победы дома буду. А там – посмотрим. Куда-нибудь Бог приведет.
– Сложно отцу с тобой. Упрямая ты.
– Непокорная! – засмеялась Катя.
Невский проспект яростно горел всеми своими витринами, гремел уличными музыкантами, пугал мчащимися на смертельной скорости мотоциклами. Люди – беспечные, шумные, веселые – то отставали, то обгоняли их машину.
– Разве это нормально? – в бешенстве показал на них рукой Игорь. – Это сейчас нормально? Вечный праздник жизни!
– Думаю, в Киеве сейчас все то же самое, – задумчиво смотрела в окно Катя. – Кому-то смерть, кому-то жизнь. Но и до них дойдет. До всех, мне кажется, дойдет. Так или иначе.
– У меня в голове это не укладывается! – кипел от гнева Игорь.
– А как ваш сын? – спросила Катя.
– В Финляндии, – нервно ответил он.
– У него все хорошо?
– Не знаю. Мы почти не общаемся. Он там в кафе работал, сейчас вроде бы в магазин устроился продавцом. Жена и ее брат пытались там вид на жительство получить, еще в прошлом году. Не дали им! Бесятся, злятся, все равно хотят из страны уехать. Тебе, наверное, противно все это слушать? Обидно?
– Почему обидно? – не поняла Катя.
– Ну, из-за того, что у меня семья вот так к этому относится? Что у нас бегут, еще и с проклятиями бегут?
– Игорь, вы забываете, что у меня мама родная сбежала! – удивленно посмотрела на него Катя. – Боюсь, они там тоже сидят и нас с отцом проклинают.
– Тогда еще многое было непонятным, – возразил Игорь. – Ваши люди жили в другой стране, они и растеряться могли! То, что сейчас происходит в России – немного другое.
– Почему? В чем отличие? – внимательно смотрела на него Катя. – Честно, в чем? Что тогда было непонятным? И вы до сих пор нас разделяете! Чем ваша жена отличается от моей мамы? По большому счету? А эти женщины, которые в подвале сети плетут, от наших? Чем Василий Михайлович отличается от любого, кто тогда пошел с моим папой? Одни и те же люди.
– Да, люди, наверное, везде одни и те же, просто… – замялся Игорь.
– Просто мы оказались в разное время… в точке выбора, – вздохнула Катя. – Вот и вся разница. Мы восемь лет сдерживали эту волну, и для кого-то этот выбор отсрочили. А выбор-то, по сути, один и тот же: быть собой или не быть.
– Ну… Не знаю, – задумался Игорь. – Я просто сейчас хожу сам не свой. На жену смотрю – как будто впервые вижу! Слушаю, что она несет, и поверить не могу: как я с этим человеком мог тридцать лет прожить? Спал я, что ли? Под наркозом был? Мы сейчас разводимся, и так некрасиво разводимся. Рассказать стыдно! Да я ей все готов отдать, лишь бы она уже уехала и оставила меня в покое!
– Да, за свободу приходится платить, – погрузилась в свои мысли Катя, разглядывая светящиеся витрины за окном. – Иногда очень дорого.
Катя сидела на табуретке в маленькой, бедной кухне и пила чай из кружки с изображением рыжей колли. Катя эту кружку помнила с детства – она в классе седьмом была в гостях у Маши Калининой и с завистью тогда смотрела на этот маленький чайный набор: у Маши была кружка с колли, у ее брата Володи – с немецкой овчаркой. Володя погиб в начале пятнадцатого, и кружка его давно разбилась.
Катя пришла проведать Машиного отца, занесла ему продукты, лекарства и батарейки для пульта – он попросил. Хотя он почти никогда и ничего не просил. Сергей Петрович был гордым, упрямым и, несмотря на инвалидность и долгое заточение внутри этого ветхого старого дома, удивительно опрятным. Он всегда был чисто выбрит и ни разу не встретил Катю в заношенной одежде.
Сергей Петрович жил новостями и надеждой – у него поочередно работали телевизор и радио, он знал, насколько это было возможно, всю ситуацию по всей линии фронта. В Россию он верил, как в Бога.
Пуля попала Сергею Петровичу в висок и погубила зрительный нерв. Он сидел горделиво, прямо, незрячими серыми глазами смотрел на покосившийся кухонный гарнитур и гладил по голове черно-белого кота. Рука у него была тяжелая, и от каждого сильного прикосновения хозяина голова бедного животного билась о пушистую белую грудь. Но кот жалел слепого человека и смиренно сидел у него на коленях.
В тот день Сергей Петрович был в приподнятом настроении, с порога сказал, что Артемовск почти освобожден – это вопрос пары дней, и скоро придет черед его родного Славянска.
– Ты знаешь, Катя, какой это город? – счастливо улыбался он. – Маша моя Славянск почти не помнит, мы же переехали, когда Володя в школу пошел. Там воздух соленый, как на море, там пахнет соснами… Пойдем с Машей по городу как победители. А в Киев не поеду. Никогда туда не поеду, – болезненно поморщился он. – Дышать там не смогу… Доживу до победы или нет?
– Обязаны дожить, – убежденно сказала Катя.
– Нет, это вы с Машей обязаны, – замотал он головой. – А я на Пасху первый раз в жизни причастился. Попросил Олю меня сводить. Она живет недалеко, так мне помогает… Знаешь ее? Ольгу Ивановну? В продуктовом на углу работает?
– Знаю, – вспомнила Катя женщину, которую видела несколько раз. Ольга была из Славянска, помогала ополченцам, потом бежала из города вместе с сыном-подростком. Сейчас работала в продуктовом магазине, жила в общежитии неподалеку, а сын у нее воевал.
– Оля сказала, что на Пасху любому можно прийти, Бог всех примет. Я же в церкви-то был два раза – когда Машу крестили и когда Володю отпевали. Даже когда жену хоронили, не пошел, – признался он. – А Наташа моя при жизни так расстраивалась из-за этого, она и в Рождество, и на все праздники в церковь… Я и на крестинах Володи не был, злился тогда на жену, думал: что за чушью она занимается? Сейчас думаю: если Бога нет, то все, чем мы занимаемся здесь – чушь.
Сергей Петрович надолго замолчал. Катя дула на горячий чай, но он никак
