не остывал – на кухне было душно.
– Он есть, я Его теперь чувствую, – неожиданно повернул к ней голову Сергей Петрович, но смотрел куда-то мимо Кати. – Жаль, что раньше не верил. Как бы спокойнее жилось. Много было лишней суеты. Вот, сходил, поговорил. Кажется, договорился.
– О чем? – улыбнулась Катя. – О победе?
– Он знает, кому победу дать. И без моих просьб, – спокойно ответил Сергей Петрович. – Хочу, чтобы Маша выжила. Хочу, чтобы она долгую жизнь прожила. А я ей уже обуза.
– Вы не обуза, – нахмурилась Катя. – Вы ее единственный родной человек.
– Она без меня справится, – неловко махнул рукой мужчина. – Она теперь сильная. Она меня сильнее. А если правда Бог есть, то какая мне разница, где победу праздновать? Буду жив – здесь буду радоваться, нет – на небе. Верно я говорю? – он снова повернулся к Кате и смотрел куда-то поверх ее головы.
Катя молчала.
– Так решил: если нельзя, чтобы мы оба выжили, надо прийти и попросить за Машу… Мне кажется, я с Ним договорился, – задумчиво произнес он и как-то сразу оживился. – Катя, а розы уже цветут?
– Зацветают. Повсюду. И сирени много в Ботаническом саду.
– Май – самый лучший месяц, – улыбнулся он. – Правда?
– Правда! Мне хочется, чтобы мы снова победили в мае, – весело ответила Катя. – А то как-то странно будет два Дня Победы праздновать. Надо подгадать к 9 мая. Опять же – экономия!
Сергей Петрович гулко, с кашлем, рассмеялся. Кот от неожиданности вздрогнул, но остался неподвижно сидеть на коленях хозяина.
– Давай я тебе картошку пожарю? – отсмеявшись, предложил он. – А то что, ребенок, сидишь с пустым чаем?
– Давайте я пожарю! – вызвалась Катя.
– Я сам все могу! – с обидой произнес он.
– А вдруг у меня лучше получится? – задорно спросила Катя.
Он снова засмеялся – очень светло, по-доброму, как давно не смеялся.
Катя возвращалась от него не очень поздно, но до остановки от страха бежала как заяц. Сергей Петрович жил в частном секторе, улицы здесь были пустынны, и в редких домах горел свет.
Рому она узнала сразу. Их – человек семь – выводили из уазика. Катя хотела пройти мимо, она не могла встречаться с пленными глазами, ее выворачивало от отвращения и брезгливости. Позже она даже не могла понять: как, почему она поняла, что это Рома? Знакомый вихор у виска? В профиль напомнил маму?
Он тоже ее узнал. Его еле затолкали в серое двухэтажное здание, стоящее на отшибе дороги напротив старых деревянных домов.
Катя потеряла сон и почти перестала есть. Мозг не отключался даже на работе, и душа невыносимо болела. Она пошла в Преображенский собор и долго стояла перед иконой «Семистрельная». Не молилась, ничего не просила, просто смотрела на нее и молчала.
На следующий день решилась и позвонила дяде Славе. У него уже не было обеих ног – вторую потерял на Саур-Могиле. Его автомастерская сгорела, семьи тоже не появилось. Катя слышала, что он какое-то время жил с женщиной, которая однажды исчезла и вынесла из его квартиры все, что стоило дороже мыльницы. Дядя Слава этому факту почему-то очень радовался и постоянно повторял: «Как же хорошо, что не убила». В общем, он по-прежнему не унывал и последние два года работал в колонии. Он договорился, чтобы Катю пропустили.
В Донецк почти пришло лето, но в здании, где держали пленных, Кате стало так холодно, что ее забил озноб. Она поднималась по лестнице и не могла понять: то ли это звук ее шагов, то ли стук сердца, или это работа артиллерии в нескольких километрах от города эхом отзывалась в коридорах тюрьмы. Кате казалось, что за дверями сидят звери, и впервые с августа 2014 года ей было так страшно
У камеры с табличкой «91» они остановились. Дядя Слава ободряюще ей подмигнул.
– Чего боишься-то? С тобой пойти?
– Нет, не надо, – замотала она головой.
– Ну, мы тут.
Конвойный открыл дверь, она противно, нервно скрипнула, и Катя зашла в камеру – маленькую, с больничными зелеными стенами и крошечной зарешеченной форточкой почти под потолком.
– Привет! – тихо произнесла она.
Рома сидел за столом и смотрел на нее с ужасом. Лицо у него было отекшее, бледное, в красных прожилках и желтых пятнах от недавних синяков. На разбитой губе болталась бордовая корка запекшейся крови.
– Кто тебя так? – спросила она и села напротив брата. – Наши?
– Нет, – испуганно ответил он.
– Вот, держи, – Катя положила на стол пластиковый пакет.
Он бросил взгляд на пакет, но к нему не притронулся.
– Одежда, сигареты, еда, – объяснила она. – Тебе еще что-то нужно?
– Нет, – прохрипел он. – Спасибо.
– Давно воюешь?
– Месяца три.
Они замолчали. Катя смотрела на него прямо, внимательно, настороженно. И понимала, что с последней их встречи он почти не изменился. Да, он стал раза в три больше сестры, но сидел такой же сгорбленный, такой же испуганный, все так же напоминающий затравленного хорька.
– Как мама? – спросила она.
– Нормально. Наверно.
– Где она сейчас?
– Не знаю.
– На Украине? Уехала?
– Не думаю, – нахмурил лоб Рома, и у Кати кольнуло сердце – она вдруг увидела в нем отца. – Мать думала, что меня не заберут, права не имели. А меня забрали.
Они снова замолчали.
– Ты работал, учился где-то? – тихо проговорила Катя. – Чем занимался?
– Учился. На юриста. Потом выгнали, по глупости все получилось. Потом война. Но меня не должны были забрать, мне же двадцать только, – разговорился он. – А все равно забрали. Заставили подписать, типа сам. Сразу, как… ну… отца арестовали.
– За что?
Рома испуганно замолчал.
– Ну за что? – пристально смотрела на него сестра.
– За взятку, – нехотя выдавил он. – У мамы потом проблемы были. И меня забрали сразу.
– Как вообще… жили? – сдавленным голосом произнесла Катя.
– Да по-разному, – пожал плечами Рома. – Сначала в Полтаве жили, потом… ну… отца в Винницу перевели. Там жили.
– Понятно. Ром, объясни мне, пожалуйста, – решительно начала Катя, понимая, что она, в общем, ради этого вопроса и пришла сюда. – Как так может быть, что за эти годы вы ни разу нам не позвонили? Не написали? Да просто чтобы узнать, живы ли мы, все ли в порядке? Как так может быть? За что? Что мы вам такого сделали? У нас много кто уехал, но они звонили друг другу, до сих пор звонят… Умерли мы для вас, что ли? Я не понимаю!
– Я хотел! Честно, хотел! – оживился Рома и поднял голову. – Сначала мать не давала. Потом мы переехали. Но я хотел. Я года три назад даже
