врачам, даже в Берлин с ней ездил, потому что им хотелось иметь много детей. И они могли себе это позволить, потому что Мерошевские в то время были богаты, очень богаты. Но она не могла зачать. И через несколько лет, когда они уже перестали надеяться, на свет появилась Агнесса. Она потом училась живописи в Мюнхене и там влюбилась в одного русского, вышла за него замуж и бросила академию. Сейчас они живут в Америке, в Лос-Анджелесе. Он стал известным голливудским художником. У них девять детей. И у всех американские имена. Необычно, правда?
– Как их зовут?
– Не знаю… Про остальных не знаю.
– А вы с сестрой поддерживаете отношения?
– Обмениваемся поздравлениями на Рождество. Не более того. Представляете, она ничего не знает о Давиде.
– Как это – не знает?
– Так. У меня не получилось ей сообщить. Он родился весной. Когда я посылал рождественскую открытку, я просто-напросто об этом не вспомнил. А потом уже было как-то поздно. Не мог же я написать ей, что у меня трехлетний сын. Или что-нибудь в таком роде.
– А брат?
– Он был врачом, во Львове. Кардиологом.
– Его больше нет в живых?
– Умер два года назад. Его убила собственная профессия. Он был кардиологом и при этом ипохондриком. Плохая комбинация.
– Ужасно!
– Не так уж и ужасно. На самом деле даже смешно. Он боялся умереть от паралича сердца. По ночам просыпался в смертельном страхе: ему снилось, что у него остановилось сердце, а он этого не почувствовал. Однажды, ближе к вечеру, его нашли мертвым в его медицинском кабинете. Он сидел в кресле с открытыми глазами и выражением ужаса на лице. Как будто увидел привидение. Его левая рука судорожно сжимала запястье правой. Руки разнять не смогли, пришлось его так и похоронить. С пальцами, застывшими на вене. Он умер, считая себе пульс. Могу представить, как он был потрясен, когда пальцами почувствовал, что уже не жив. А может, был счастлив, что его давнее предчувствие сбылось. Он поставил правильный диагноз и оставался с пациентом до конца. Разве не смешно?
Венецианское укрепление почти полностью сохранилось. Странно, что его не было видно из отеля, притом что отсюда, с площадки перед входом, отель оказался виден прекрасно.
По внутренней лестнице они поднялись до самого верха, на площадку, по форме напоминавшую звезду Давида, в пяти концах ее лучей были бойницы, а в шестом лежал отполированный прямоугольный камень. Похоже, что артиллеристы пользовались им как скамьей для отдыха.
Отсюда было видно все: каждая часть того мира, где в последние дни находился профессор Томаш Мерошевски, все, что ему было важно, а также то, что пока только могло стать важным. Он был взволнован, словно оказался на тайном торжестве, куда был позван по ошибке.
Перед ним простиралось море. До самого горизонта. Море, которое он не смог бы вместить в свои объятия. Он развел в стороны руки и, надеясь все-таки его обнять, стал отступать назад. Отошел до самой каменной скамьи, но море все еще было шире.
– Невероятно! – сказал он и заулыбался. В его объятия могла поместиться только Катарина.
Над морским горизонтом угадывалась суша. Или это не суша?
Тонкая, светло-синяя полоска другого берега.
Может быть, это Венеция, подумал он, но не решился спросить. Не хотел разочароваться, если Катарина скажет, что не Венеция, а что-то еще. Например, остров, о котором он никогда не слышал. Или полоска тумана, похожая на берег.
– А это Риека, – показала она рукой на видневшийся вдалеке город, – а там Кралевица и Нови Винодолски, а вон там, ниже, то, что лучше всего видно, это Цриквеница. И не узнать, если смотреть отсюда, с высоты, когда она видна целиком. Выглядит совсем как городок в Тоскане. Вам так не кажется?
Действительно, Цриквеница была совсем не такой, какой он увидел ее на днях: клаустрофобичной, темной и какой-то влажной, с безлюдной набережной и беспомощным стариком, который мелкими шажками пробирался с одного конца города на другой, пытаясь вспомнить, в каком месте он находится, в какой стороне его дом, кто его там ждет и как, вообще-то, его зовут. А потом откуда-то прибежала полная молодая женщина в черном, с загорелыми руками, к которым прилипла рыбья чешуя, и в испачканном кухонном фартуке, подхватила его под руку и повела в сторону, все время громко приговаривая: «Барба Фране, барба Фране!» Профессор не знал, что означают эти слова, возможно, это даже было одно слово, и шмыгнул в аптеку, где познакомился со странным аптекарем, который от всего сердца принялся ему помогать, с этим морфинистом Буддой Гаутамой.
Сейчас все выглядело иначе: далекая, стройная, освещенная солнцем колокольня, башня с часами, красные крыши под соснами, за которыми, как можно предположить, скрывается площадь. Видна лишь западная часть набережной с несколькими пальмами, крупными, развесистыми, напоминающими отсюда, с этого места, исландские геймеры зеленого цвета.
– Что значит на сербскохорватском барбафране? – спросил он.
Катарина не знала.
– Спросим у Илии, – сказала она, – он знает все, даже самые странные слова. Это его язык, его родное село.
Он повернулся в сторону отеля.
Все было видно как на ладони. Даже то место, где они монтировали радиоантенну. Им тогда пришлось убрать два здоровенных камня. Илия откатил их в сторону. Сейчас были видны и эти камни, и два земляных пятна там, где они лежали на посыпанном галькой дворе. Земля здесь была красной, будто она пропитана кровью.
Но в этой красной земле не было ничего трагичного или мученического.
Это была кровь живых. Они для чистого развлечения или из каких-то художественных, авангардистских побуждений окрашивали ею землю в красный цвет, чтобы она отличалась от черной земли, в которой будут похоронены все остальные европейцы.
Из Немецкого дома появилась фигура.
Маленькая, как муравей. Вертикально передвигающийся человеческий муравей, но все-таки муравей, думать о жизни которого нет смысла, потому что у муравья нет судьбы. Он слишком мелкий, чтобы она у него была.
Томаш попытался узнать эту стоящую перед отелем фигуру, но до нее было слишком далеко.
Потом появилась еще одна, выглядела она странно, казалось, что этот муравей толкает перед собой хлебную крошку. Он вгляделся и понял, что это они, двое – Ружа везет Давида в его кресле.
Подвезла к столу, закрепила колеса кресла и смахнула с уголка его губ крошку.
Илия поставил на стол два стакана и кувшин с лимонадом.
Достал из кармана металлическую фляжку с лозовачей.
Мальчик еще некоторое время был счастлив. А потом ему стало скучно. Он чувствовал себя важным и
