— Видишь, все-таки поняла.
— Погоди, не перебивай. Как припекло… я обет Богу дала. Мы всегда так: творим, что хотим, а потом к Богу кидаемся. Мол, запутались, помоги! А потом опять за свое. Так всю жизнь и качаемся посередине. Как маятник.
Георгий не перебивал и молча глядел на нее. Глаза его лучились ясным ровным огнем.
— Эй, не смотри так! Ты меня сейчас своими глазами сожжешь!
Он улыбнулся и успокаивающим жестом прикрыл её ладонь своею.
— Грома, грош мне цена, если так запросто, с такой легкостью в самой себе перескакиваю. Из света во тьму. С белого на черное… Перекати поле. А я не хочу кататься! Я свечкой в храме хочу стоять! — её губы кривились, подбородок дрожал.
— Ну-ну… — он подлил ей томатного соку в стакан, положил на тарелку из банки соленых огурчиков. — Ты закусывай, не забывай. Днем-то обедала?
— Не-а.
— Ну вот! Ешь-ка как следует. Сейчас ещё колбаски подрежу.
— Да не надо мне колбасы! Можешь ты меня выслушать, я же никогда никому… Это же самое главное, неужели не понимаешь?
Она в сердцах треснула кулаком по столу, но тут же осеклась, испугалась…
— Ой, извини! Чего доброго, Лиду разбудим…
— Не разбудим — она спит крепко. Ты говори, говори — ночь у нас длинная.
— Грома, понимаешь… Я мстить хочу одному… в общем, одному гаду. Он и вправду гад, ты не сомневайся!
— А я и не сомневаюсь.
— Ну вот, планы мести лелею. Это что ж… по-христиански? Я же знаю, что мстить грешно, что мстит только слабый. Мелкий никчемный нуль. У которого за душой — ни силы, ни света… одна чернота. Выходит, я и есть этот нуль.
— Ты уже отомстила?
— Нет пока…
— Ну вот. Значит пока ты и есть сильная и светлая!
— Но… понимаешь, как я могу… у Бога просить. Когда надо нам — мы в церковь бежим, свечки ставим. А хорошо все — какое там! Почему мы даже к вере относимся так потребительски? Поверху идем, цветочки срываем… значит, плодов-то нам не видать!
— Это ты верно сказала — не видать. Вглубь идти… сложно это. Не каждому по плечу. Это ведь черная работа, неблагодарная… Результатов никто не видит. Прихвастнуть, понимаешь, нечем! Да и время такое — внешнее все в цене. Хотя… так оно всегда было. Было и будет. А ты не гляди на это — ты иди себе… Ползи по своей дорожке. Сначала ползи, а потом, как окрепла, — вставай, распрямляйся… И начнешь подниматься по лесенке, которую никто не видит. Она там, внутри, где огонек теплится. Ты душе своей верь — она не обманет. Это ведь она до тебя достучалась, домучилась?
— Она.
— Вот и первый шаг!
— Ты думаешь?
— Она ещё спрашивает… Радуйся, свет! Любуйся, глядя на бабочек! А счастье… Сама ведь сказала мне, чего хочешь. Чтоб не болтаться перекати полем, а стоять на ветру как свечечка! Просто светить, просто быть. Остальное — приложится…
Заворчала во сне собака.
— Что, Чара, детишки снятся? За первенца своего будь спокойна — в надежных руках! Ну, давай озаримся… За тебя, ангел мой!
Эти озаренья довели до того, что утром Надя с трудом добралась до театра. Георгий буквально доволок её на метро — на такси в этот раз денег у самого не было — и заставил клятвенно пообещать, что она не станет совершать никаких резких движений, а к вечеру, — как доберется домой, позвонит.
Еле передвигая ноги добралась она до гримуборной, переоделась и встала к станку.
«Перегаром, наверное, несет на весь зал, — морщась, подумала Надя. — И как только меня по дороге не вывернуло — загадка, честное слово!»
Голова раскалывалась, сердце бухало и кололо…
Инна Георгиевна, проходя мимо нее, скривилась.
— Да-а-а, мадам! Дамы не уступают кавалерам… Если ещё раз позволишь себе явиться на класс в таком виде — выгоню! Без разговоров…
Кое-как дотянула до начала упражнений на середине, а когда первая группа встала на маленькое адажио, тихонько отошла в сторону. Отерла лицо полотенцем, постояла с минутку у зеркала и, накинув халат, вышла из зала.
Это было смерти подобно!
Все-таки её вырвало прямо в раковину гримуборной — хорошо, что никто не видел… В двенадцать на верхней сцене должна была начаться репетиция «Сестры Беатрисы», и Надя решила загодя туда подняться.
Петер уже сидел там — один в пустом зале — и что-то читал. Надя незаметно приблизилась, встала рядом.
— Добрый день, Петер.
Она не знала как себя с ним вести. То ли она для него и вправду не пустое место, то ли — артисточка каких много… Одна из тех бесчисленных, с которыми он переспал. Он — известный европейский хореограф, фигура, а она… невесть кто. Рядовая танцовщица, которую он вытащил чуть ли не из кордебалета, главную роль дал и — понятно, само собой! — затащил в постель. За все надо платить. Вот, дескать, пускай девочка платит!
Он вздрогнул при звуке её голоса. Побледнел. Вскинул голову.
— Где ты быть вчера вечер? Ты обещала… быть у меня в отель. Я домой к тебе ехал. Адрес брал здесь… в театре. Ждать тебя около дома до полночь…
— Зачем? Петер, у меня муж, семья…
Этот его сбивчивый и взволнованный говор, этот напор… они смутили и почему-то обрадовали её. Хоть кому-то до неё есть дело!
— Муж? Твой муж не быть дома. Почему? Почему тебя нет, Надя? Почему ты не быть, я… — он окончательно сбился, запутался. — Я тебя хотеть видеть!
Вконец разозлился на свою языковую немощь, рявкнул:
— Иди на сцена! Начать репетиция!
— Но ведь даже концертмейстера ещё нет. Рано…
— Ничего, я петь! Давай! Ты разогреться?
— Да. Я же прямо с класса…
— Хорошо. Встать на первый выход Беатрис.
… и склоняются долу руки, корпус гнется, ломается… Стенает и молится в предрассветной юдоли земной монахиня Беатриса, стенает и молится в тоске и страхе Надежда.
— Так, хорошо! Давай…
В зале стали собираться артисты балета. Пришла концертмейстер. Запыхавшись, влетела переводчица Инна.
— О, Инна, очень хорошо! Я хотеть начать раньше… Но без вас нет… ничего не работать. Тяжело… — Петер передал ей микрофон.
Инна поздоровалась с ним, кивком — со всеми, приняла микрофон, и её профессионально поставленный приветливый голос полетел над пустым залом.
— Здравствуйте, Надежда Николаевна! Если позволите, я буду переводить точно вслед за господином Харером, — обращаясь к вам от первого лица и называя по имени. Хорошо? Отлично, поехали…
И она принялась дотошно переводить все его замечания.
— Так, хорошо! Еще резче корпусом, сильнее нагнись, вот так! Здесь не надо классики, забудь о позициях. Свободно… Когда ты успела выучить текст? Молодец! Да, так лучше… Свободная пластика. Лица тут нет — закрыла лицо руками. Да… Не прямо, Надя, тут нет прямого корпуса. Круазе! Все движения стелются по земле, все тебя тянет к земле — ты тяжелая… Да, вот так! Беатриса боится греха. Она не хочет покидать монастырь, но любит… и уходит в мир. Он сильнее… Вот, бежишь к Беллидору, он для тебя — все! Прогнись сильнее. Так… А здесь опять круазе. Надя! Нет открытых поз, только закрытые. Она закрыта для мира, хотя он и побеждает её. Ладони — к статуе Девы, так… стоп! Этот кусок, пожалуйста, ещё раз, и не показывай нам лица — лицо обращено туда, к нише. Да, так! Еще раз, пожалуйста.
Надя знаком попросила дать ей возможность прерваться — она задыхалась. Черные точки прыгали перед глазами, сердце жгло так, что, казалось, в нем торчит раскаленный штырь, который кто-то медленно проворачивает…
— Надя, можно продолжать?
Она кивнула. Лицо стало серо-зеленым. На неё было жутко смотреть…
— Нина Васильевна, — Инна кивнула концертмейстеру, — пожалуйста, ещё раз финал первой картины. С цифры восемь… Господин Харер просит всех помнить, что здесь, в первой картине все только тени, кроме Беатрисы и высвеченной сзади софитом статуи Девы. Все копошатся, стелются по земле… А потом, когда статуя сходит со своего пьедестала, все должно расцветать. Уже заказаны невероятные, просто-таки фантастические гирлянды цветов — они будут чудо как хороши! Они станут расцветать на глазах, падать с колосников — медленно, как в съемке рапидом… Они покроют всю сцену. Это чудо! Чудо благой улыбки Небес! Над нашими убогими помыслами, над ограниченностью рацио цветет улыбка Небес. И пока мы не замечаем её, пока не уверуем в чудо, мы слепы и глухи. Беатриса покидает монастырь, чтобы познать любовь… земную радость. Измученная, обманутая, она вновь возвращается туда перед смертью, чтобы только взглянуть на статую Девы, которую так любила… В миру она не познала счастья — только муки! И теперь приходит, чтобы умереть в родных стенах, не зная, что в тот час, когда она покинула обитель, Дева, похожая на сестру Беатрису как две капли воды, сошла с пьедестала и заняла её место среди сестер. Она покрыла её грех — двадцать пять лет её жизни в миру — она заслонила Беатрису своей милосердной любовью, а потом снова заняла свое место в глубине ниши. Вот приблизительно это господин Харер просил меня вам передать. А теперь он просит начать со второй картины: статуя оживает, облачается в плащ исчезнувшей Беатрисы… Пожалуйста, начинаем!
