Артисты заняли свои мест. Надя должна была подняться на возвышение, а потом сойти вниз по ступеням. Но она застыла на месте. Сейчас, когда все взоры устремлены были на нее, она готова была провалиться сквозь землю, но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой…
Петер вырвал микрофон из рук переводчицы.
— Надя, что случилось? Почему ты не начинать?
— Не могу, — глухо обронила она.
— Сейчас выход Девы и её вариация. Ты не знать текст?
— Знаю…
— Тогда как? Почему стоять?
— Я не могу танцевать… Деву.
Петер был в ярости. Он был готов разорвать микрофон, но сдержался и крикнул:
— Эта картина репетировать без Санковская!
Надя кинулась в свою гримуборную. Слезы душили её. Никому — даже самой себе не могла она объяснить, что с ней творилось сейчас, — вся её плоть бунтовала, не в силах вместить образ Той, кого Надя должна была танцевать… Это был стопор души, стопор мышц, скрутивший её жгутом от осознания своей греховности, своей неготовности к взлету. Вся грязь и боль, вся накипь, весь сор этих дней и всей жизни, взбунтовавшись, рвались наружу. Она не могла больше справляться с собой и, сведенная судорогой, ломалась и дергалась в истерическом плаче. Сокрушенная плоть рвала постромки, сердце сбивалось с ритма, а душа мычала забитым теленком и просилась на волю…
— Не хочу, не хочу, не хочу!
В таком виде её и застала Маргота.
— Надюша, милая, что с тобой? — она быстро набрала в стакан воды из-под крана, подала Наде. — На вот, выпей!
Надя оттолкнула стакан, вода расплескалась по полу.
Маргота невозмутимо наполнила новый стакан и с размаху выплеснула его содержимое Наде в лицо. А потом присела рядом на корточки и стала нежно утирать и поглаживать мокрое лицо подруги, приговаривая:
— Вот так, вот так — сейчас мы ещё умоемся, сейчас мы вытремся, все будет у нас хорошо… Ну, маленькая, ну, моя хорошая, тихонько, тихонечко так… вот так!
Надя стала понемногу приходить в себя.
Маргота заставила её умыться как следует, вновь уложила на диванчик, обняла как ребеночка её голову, стала на коленях покачивать, что-то напевая и убаюкивая.
Надя тут же заснула…
* * *
… и во сне её цвело лето! И шла она по прозрачному лесу, трепетавшему свежей листвой, похожей на светло-зеленых бабочек. А рядом шел Грома… Георгий. И Надя вдруг поняла, что тот человек, который летел рядом с ней над разлившейся синей рекой, был именно он — Георгий! А сейчас… сейчас он брел по лесу вместе с ней и и держал её за руку. И руки своей Надя не отнимала.
Как школьники, честное слово! — подумала она, глядя во сне на себя, будто со стороны.
Лес сиял и искрился светом, проникавшим сквозь порхавшую под ветерком зелень листвы. И в этом сиянии почудилось ей чье-то скрытое благое присутствие. Чей-то бесплотный образ, воспринимаемый больше чутьем, интуицией, чем зрением или слухом. Живой играющий свет парил над землей, плавал в зелени листвы, проницал сквозь нее, охватывал, обнимал все вокруг — и лес, и воздушные токи, и бредущих рядом мужчину и женщину…
Это как благословение! — подумалось Наде. И едва успела подумать, как поняла, что незримое чье-то присутствие вдруг исчезло. А прямо перед идущими на земляничной полянке возник человек. Тот самый — в черном пальто, которого так боялась Надя. Она не сразу узнала его лицо — оно казалось размытым, безликим, стертым… Но вглядевшись внимательнее, она вскрикнула и остановилась, как будто напоролась на собственный ужас, внезапно обретший телесность… У черного человека было её лицо! Ее собственное, бессчетное число раз отраженнное в зеркалах молодое лицо. Только теперь оно будто окаменело и в упор глядело на Надю — на своего двойника…
Она крепче вцепилась в руку своего спутника, не в силах двинуться ни вперед, ни назад… Этот лик, явившийся из невозможного, как будто загипнотизировал её.
Георгий, не выпуская её руки, шагнул вперед и, заслоняя собою Надю, обернулся к ней и трижды перекрестил. А потом снова встал с нею рядом — бок о бок. И тогда человек, который присвоил её лицо, исчез. А в окружавшей их живым кольцом, словно бы враз облегченно вздохнувшей природе, вновь ощутилось чье-то благое присутствие.
Надя обеими руками сжала Громину ладонь и провела ею по своему лицу. Он улыбнулся ей — открыто и радостно. А потом сказал: «Это свет!»
* * *
… и тут же она проснулась — над ней склонилась переводчица Инна, легонько касаясь плеча.
— Надежда Николаевна, вас зовет господин Харер.
Вскочила! Протерла глаза…
— Иду! Сейчас иду… Спасибо. Сейчас…
Инна кивнула и вышла.
Надя снова умылась, подкрасила карандашом глаза, помадой-бледные сухие губы и побежала на сцену. На лестнице чуть не сшибла Георгия… похоже, он поджидал её. Поцеловал её руку и не хотел отпускать, с тревогой заглядывая в лицо.
— Ну как ты? Может, мне тебя домой отвезти — я, дурак, не учел, что у тебя утром класс, да ещё репетиция — мучил всю ночь разговорами!
Но она молча помотала головой — мол, не переживай, справлюсь! Вырвала руку и скрылась за дверью подоспевшего лифта.
Никого из артистов на верхней сцене уже не было. Петер ждал её, сидя в зале один. Переводчицу он, как видно, тоже отпустил. Похоже, разговор предстоит нелегкий…
Подошла. Села рядом. Заглянула в его потемневшее лицо — он все ещё был сердит на нее.
— Надя, что есть с тобой? Почему ты не репетировать? Ты же хорошо. Ты талант. Ты талант, — как это говорить? — все делать! Ме е е, — тихо шепнул он, кладя руку ей на ладонь, бессильно лежавшую на колене.
— Я… Петер, я не могу! Не могу танцевать Деву.
— Почему? Ты болен?
— Нет. Или да… не знаю. Я не знаю! Может, больна. Ничего не могу с собой поделать. Это внутри, понимаешь? Преграда какая-то… Не пускает. И я не могу через это переступить.
— Но… — он был ошарашен. — Надя, это… как сказать по-русски? Ты это очень женщина! Очень…
— Ты хочешь сказать — это женский каприз? Блажь? Ну, то есть, я поступаю чисто по-женски?
— Да так! Как это… нет переступить? Надо! Ты должен. Давай начать репетировать. Твой выход… одна. Без кордебалет. Только ты одна. Ты и я…
— Петер, миленький, — Надины губы помимо воли скривились, — ты пойми это не женский каприз! Это очень серьезно. Я сама не знаю, но… такая боль!
Он сразу смягчился — выражение её глаз напугало его. В них была пустота разоренного дома. Выжженное тоской пространство души…
— Ну, хорошо! Сегодня нет. Не будем. Будем завтра. Пойдем, я тебя проводить.
— Нет, не надо. Пожалуйста… — в глазах блеснули слезы. В них была такая мольба и такое отчаяние, что он совсем смешался.
— Я… тебе неприятно? Скажи! Если ты не хотеть, ничего нет у нас. Ты скажи…
— Нет, Петер, нет! — она огляделась и, убедившись что они одни, погладила его по щеке, сникла, прижавшись к плечу.
— Это наверно пройдет, — жарко зашептала в рукав его голубой рубашки, — ты… мне было с тобой хорошо, правда… Очень!
Она запнулась, спазм в горле мешал говорить. Но быстро справилась с собой.
— Петер, ты не думай о плохом, не надо. Все… хорошо. Просто мне очень нужно съездить по одному адресу. Это сейчас для меня самое главное. Съездить одно. Только одной — ты, пожалуйста, меня отпусти. А потом я, может быть… все образуется. Ну, то есть, все будет хорошо. Все наладится, понимаешь? А сейчас я сама не своя — пойми!
— Хорошо. Я ждать тебя. Каждый час. Каждое время… Ты придешь?
— Завтра. Я приду к тебе завтра!
— Надя, я… Скажи, что ты! Как мне помощь для тебя? Я не понимаю.
— Петер, не волнуйся за меня, я в порядке — я знаю!
Она поднялась, Петер тоже поднялся, обнял, поцеловал.
Этот его поцелуй, — такой глубокий и нежный, — все в ней перевернул. Надя на секунду оттаяла, взглянула на него, будто хотела что-то сказать, но только без слов уткнулась ему в плечо — лбом, на миг, на мгновение… и снова заледенела. И чуть не бегом пустилась к выходу с верхней сцены.
Перед нею внезапно — как удар, как мгновенное озарение — возникли темные провалы глаз с красными прожилками на белках. Глаз Рамаза, с ухмылкой глядящего на нее. Она вдруг поняла, что Ларион — там, на Щелковской! Что Рамаз нарочно направил её по ложному следу, чтобы убрать с пути. Это он был за рулем той машины — там, на пустынной улице… Нет, она не видала его воочию — она его просто учуяла. Не тогда и не там — сейчас! Как сейчас угадала и то, что в нем и есть средоточие того ирреального зла, которое намерено стереть её с лица земли. Это зло воплотилось в нем… И она должна это зло победить!
К метро!
Жизнь положила её на лопатки и, усмиряя, вела к постижению своего потаенного смысла. И движение мысли должно было опередить бег! И Надя рвалась сквозь толпу, на ходу поправляя полы платка, которые соскальзывали с плеч и путались на груди. И мысли её заклинивало… и тогда она запечатала их молитвой.
