смотрел и смотрел на откровенное безобразие, не представляя, как теперь жить и служить на благо Родины. Гелевая паста – намертво и навсегда. Услышав с улицы табачный дым, закурил тоже – и взял себя, наконец, в большие офицерские руки. Задержал дыхание, глазом не повёл, и конченая «С» в одно касание преобразилась в безупречную «Р».
– Россия! – с гордостью произнёс капитан.
Так простой командир обычной роты спас любимую страну от позора и унижения, закрепил солдатскую дружбу и сделал что-то ещё, о чём никто не знал, но каждый по-любому догадывался.
Убивать оказалось не так уж сложно.
Деревянные дощечки в форме людей. Военный полигон, учебные стрельбы. В голову – сто очков, в сердце – девяносто.
– Палец расслабь, – кричал сержант, – куда ты палец-то?
Бреус, господи прости, не мог плавно тянуть этот волшебный спусковой крючок. Только прицелится, только услышит команду «огонь», – и всё тут. Ничего, точнее: то рывком, то мимо. Хоть стой, хоть падай – ну, никак.
– Ружьё надо любить, как родную женщину, – учил капитан Калмыков.
Готовились к очередному забегу. Ротный разрешил курить: так легче доходит. Слушали, запоминали.
– Как родную надо любить, – повторил, а потом опомнился, – вы и женщин-то, наверное, ни разу.
Солдаты заохали возмущённо и смешно: как это ни разу, уже столько много раз.
– Рассказывайте тут, – улыбался капитан, – вам годов-то сколько? Ой! – махнул и сам затянулся.
Переглянулись, промолчали. Курилось хорошо и правильно, поголовно. Только Бреус один не дымил. Сидел на корточках и держался за тёплое и гладкое цевьё.
– Вот скажи мне, Бреусов, что самое главное в женщине?
– Ну, – растерялся Бреус, – ну… грудь, наверное, ещё там, – не сказал, но поняли.
– Другие варианты? – наслаждался ротный.
– Ноги! Ноги! – чеканил Ципруш.
– Волосы? – гадал Манвелян.
Калмыков допускал, но не соглашался. Кивнул сержанту, и Горбенко ответил максимально правильно:
– Самое главное в женщине – тишина.
– Во-о-от! – капитан поднял указательный палец и согнул его осторожно, изображая процесс выстрела. – Тишина, – подтвердил, и больше никто не говорил. Лишь далёкий стрекот доносился откуда-то оттуда, где тренировалась шестая рота.
Один всё-таки цыкнул, следующий поддержал. Хмыкнули недоверчиво и разом. При чём тут вообще, о чём вы таком, товарищ капитан, говорите. И этот ещё на своём сержантском – как всегда непонятно, несправедливо, но правильно.
Пока ротный впаривал очевидные истины, Горбенко отошёл и достал телефон. Нельзя даже по сроку, но можно, когда очень хочется. Набрал в очередной раз – не ответила. Телефон ему до вечера подогнал контрактник Замшев, а время летело быстрее пули.
– Как оно? – кинул сержант, ответственный за полевую кухню.
– Да нормально, – соврал Горбенко, и спросил, чем кормить будут.
Ничего нового: рис и рыба, и компот из сухофруктов. Лучше бы не знал – ещё хуже стало. Вернулся к своим и слушал, что нужно задержать дыхание, а на выдохе стрелять, что мушку и целик (не мужика и целку) – в одно, что нельзя ждать выстрела, и дальше, дальше. Одно «что» и ничего другого.
Закрепить пройденное, строем километр. Почти прогулочным шагом, но всё равно бегом. Как ни крути, отстал кто-то, и Горбенко даже не рявкнул, хоть и должен.
– Ты какой-то сегодня другой, – заметил капитан.
Быстрее быстрого кончился километр, и пришлось опять играть в однобокую войну. Деревянные фигурки покорно стояли и ждали, когда их разорвут случайные пули добрых солдат.
Первая пятёрка сразила наповал – головы с плеч и в шею несколько. Вторая – хуже, но залпом, собранно и дружно, как будто дружить можно только в моменты боя.
Бреус – последний, места не хватило, дождался, – пока все они, стрелки-отличники, покинут огневой рубеж и получат очередное право на сиюминутный расслабон. У него же – весь мир под ногами: иди куда хочешь.
– Как родную, – напомнил капитан.
Бреус кивал и не смел дышать. По команде выстрелил, потом ещё – и заново, пять патронов да в ноль, в молоко и мимо.
– Твою же мать, Бреусов! – не выдержал ротный. – Дай покажу.
Взял и показал: ни одного промаха. Герой камуфляжный. Улыбался как мальчишка. Пахло металлом и огнём.
– Это всё потому, что у тебя голова забита. Шумит у тебя в голове.
– Никак нет, – возразил Бреусов.
– «Никак нет…» – передразнил капитан. – Ты мне скажи: баба есть у тебя? Девушка?
– Так точно, – соврал рядовой и отвернулся.
– «Так точно…» – опять изобразил Калмыков. – И что ты?
– Что? – не понял.
– Не думай ты о ней, отключи ты голову!
Объяснял, как мог и не мог. И так, и не так. Для солдата главное – не думать. Не оборачиваться, никого – не.
– Даже меня, – сказал о чём-то своём Калмыков, – только себя одного.
Рядом крутился Горбенко – и не знал, что добавить. Надо было непременно что-то, только как тут, когда – тишина: молчит и не шевелится. Он теребил в кармане трубку и набирал снова и снова, пока ротный развлекался с рядовым и учил того жизни.
– Как родную женщину! Ты когда с бабой, ты о ком думаешь?
– О ком? – не догадывался, как правильно.
– О себе думать надо, Бреусов. А любить – бабу. Любишь ты свою?
Солдат промолчал, капитан убедился: ни разу.
– Ружьё тогда полюби, – махнул тот, – и забудь, чего я тебе там.
Нецелованный Бреус ждал огня. Любить – что убить, никакой разницы. Дощечка из дерева – женщина родная, автомат в руках – ещё одна. Ни одной, и сразу две. Не думать, не думать, не ждать. Какая любовь, домой бы вернуться и наесться от души. Вспомнилось что-то – и забылось, словно ничего и не было раньше, только голая кубанская земля и высокое стальное небо. Сердце перестало, дыши не хочу. Никогда больше, никому впредь. Тихо, тихо, тишина.
Не различил команду, но понял, что пора. Кончиком пальца на себя, спокойно, раз-два-три – прямо в лоб, а четвёртый – в сердце.
Калмыков дважды смотрел в бинокль и не мог поверить.
– Бреусов! – кричал. – Бреусов!
Не осталось слов; а что тут скажешь? Солдаты – и те готовы были проронить троекратное «ура», но не рискнули.
– Ты видел? Видел? – радовался капитан, обращаясь к Горбенко.
Сержант не видел и не слышал. Он лишь говорил по телефону и трещал что-то вроде «люблю, люблю, ещё три месяца», наворачивая на месте ровные строевые круги.
Да хрен бы с ним, подумал ротный. Счастье не знало границ, и только распорядок дня требовал «отставить».
Автоматы сложили у входа в палатку. Не рис, а ризотто, не рыба, а минтай. Не Бреус, одним словом, а солдат настоящий.
Перед вечерней прогулкой капитан всё-таки вспомнил – и вызвал
