дня, а никто не может. Ну, как же так, опять наизусть.
– Чтоб от зубов! – настаивал Горбенко.
Заперлись в «ленке», и давай по кругу. Солнце слепит, и декабрь не признаётся, и по-прежнему хочется чего-нибудь сладкого, а не это вот. Да как же, в самом деле.
– Товарищ сержант, а что значит «торжественно присягаю»?
– То и значит, – не знал, как объяснить Горбенко, – дальше там читай.
– «Клянусь строго выполнять приказы командиров».
– Это самое главное. Теперь без листочка.
Манвелян зачем-то встал и попробовал. Не получилось. Только имя своё помнил – хорошо, хоть что-то.
– Оценка «два»! – Горбенко шибанул кулаком по столу, но не со злости, а по привычке.
Хоть два, хоть единица. На следующий год не оставят.
– У вас ещё строевая, – напомнил. – Торжественным маршем. Песню-то не забыли?
Песню знали, с песней как-то проще. Идёшь себе, поёшь, ни о чём не думаешь. Только в ногу чтобы и под бой барабана. Обещали живой оркестр, настоящих военных музыкантов.
Ципруш мог бы и сам. В детстве он окончил музыкальную школу по классу фортепиано и умел, например, исполнять «Канон» Пахельбеля и «Дикари» Рамо. Но тут хоть стой, хоть не стой. Желательно стой, потому как «не плачь, девчонка», и «гордо шелестят знамёна», и всё в таком духе, что упасть никак нельзя.
Манвелян, закрыв глаза, шептал, спотыкаясь на каждом слове. Не справился, и прочитал заново, и понял, что ничегошеньки не получается. Стихи бы какие-нибудь – да, пожалуйста, а про невозможное «клянусь», про «народ» и «конституционный строй» – ну, никак нет, честное слово.
– Проверь меня. Ещё разок, и всё.
Отставить панику, неважный трёп. Не примешь присягу – может, домой отпустят. Зачем ты такой, если поклясться как следует не готов.
– Хуй там плавал, – вмешался Бреус, и рассказал, что в руках будет красная папка, а внутри пропечатанные слова. – Можно, короче, не париться.
– А чего же тогда?
– Армия, – пробубнил, словно кто-то мог забыть, где они и что с ними.
Заебать солдата – святое дело, солдат всегда обязан чем-то заниматься. Иначе мысли дурные, дела шальные.
– Товарищ сержант, – рискнул Манвелян.
Горбенко покачал головой – никак нет, и дал очередную команду. Форма одежды номер пять, шапка и бушлат.
Ковыляли строем, нога в ногу. И как бы «полки идут стеной», а по факту не пойми чем.
– Не стеной, а хреном, – кричал сержант.
Выбивалась первая шеренга, вторая отставала, замыкавшая четвёрка вовсе шла как придётся: гражданской развалочкой, лёгкой похренушкой. Осталось руки в карманы и сигарету в зубы.
– Горбенко! – раздался голос ротного, и сержант подорвался как ошпаренный. – Они у тебя что, первый день живут?
Между службой и жизнью – никакой разницы. По крайней мере, сейчас вот. Тот же подъём и тот же отбой, вечный шаг вперёд навстречу, привычные удары – ни за что и просто так, никакого смысла, но зачем-то, зачем-то – и непонятно, почему.
– Шарму не хватает, товарищи солдаты! – протаранил Калмыков.
Он следил из окна своего уютного кабинета и, наверное, потягивал кофеёк с чем-нибудь непременно вкусным и съестным, и, скорее всего, курил, сколько пожелает, и вообще не представлял, до чего же, до чего. А они, а они. Ципруш ногу подвернул, у Бреуса визгливо ныла спина, Манвелян кашлял как сволочь, отчаянно и громко.
– Какого ещё шарму, – пробубнил Горбенко, – шарму ему не хватает…
И солдаты, само собой, тоже не догадывались.
Команда «счёт», руки по швам. Голову наклони, и давай – поехали.
Калмыков не выдержал, спустился со своих кабинетных высот на солдатскую грешную землю. Он ждал, пока рота расхреначит плац, но плац – целёхонький, как ни старайся.
– Шарму, товарищи солдаты! Больше шарму!
Он так и говорил «шар-му», и каждый второй непременно думал про шаурму, каждый какой-то – про шаверму, кому как больше нравится.
– Товарищ капитан!
– Отставить! – не выслушал Калмыков, и объяснил как-то очень уж понятно: – Родители ваши приедут, родственники там, друзья… Вы чего же позоритесь?
И рады бы, видит бог, но с позором проще, чем без. Не краснеть от стыда – большое дело. Вспотевшие, угоревшие, потому и красные – всё равно зелёные.
Ципруш старался как никогда. Спину выпрямил, ногу тянет, подбородок выше головы. А всё равно одни расстройства. Ротный даже сам прошёлся несколько метров, да встал, как только солдаты распознали значение невиданного раньше слова.
Повернув голову к всесильному кубанскому солнцу, Калмыков прищурил правый глаз и улыбнулся. Вот такого вот шарму не хватает: счастье, слёзы вопреки, и чтоб веко дрожало, и губы тряслись.
– Понятно?
Более чем, подумал каждый, но каждый подумал о чём-то своём.
День стремительно прошёл – ну и нафиг он пошёл. Завтра будет день опять – год гражданки не видать.
С вечера готовили форму, не успели, правда. Ходили утюгом: воротник, манжеты. Карманы не топорщатся? Щётку мне дай, не блестят! Загудели всеми голосами. Горбенко наблюдал и сам неспешно подшивал свежий воротничок.
– Присягу все помнят?
– Так точно! – протарабанил Манвелян, а сам свинтил в бытовку – не успеваю, товарищ сержант, ещё ветошью пройтись и пуговицу пришить.
Отменили утреннюю пробежку, а вместе с ней и законную декабрьскую жару. Тяжело назревало небо и требовало поскорее начать.
Им выдали автоматы. Не пришей рукав, стояли с ними и не знали, что. На плечо ли, в руках ли. Вроде и репетировали, и пробовали, а всё равно абы как. Никто и никогда не готов взять оружие в руки, но почему-то всегда оружие готово само – приклад внушительный и запах маслянистый: чистили в четверг, сверкал как новенький. И, может, оставалось уже смириться и понять, что не ты выбрал эту службу, а служба выбрала тебя, как и сотню других, и тысячу остальных, подобных тебе, бритых, молодых, здоровых.
– Своих видишь? – спросил Ципруш.
– Не-а, – не разглядывая, ответил Манвелян.
Детский утренник, одним словом. Пройдись красиво на радость толпе, получи увольнительную. После присяги обещали выход в город, встречу с родными и всю эту не очень-то уместную чепуху. Понаехавших в их армейский периметр определили где-то за трибуной, на которую уже спешно поднимался комбриг.
Солдаты стояли и ждали, пока закончится это неминуемое воинское приветствие. Набрали воздуха, задержали дыхание и хором выдали: «Здравия желаем, товарищ полковник».
Рухнула молодая капля, следом вторая. На лицах родственников заиграли слёзы. Надо было как-то и что-то. Плац заполняли столы из ленкомнаты. Ципруш думал о том, как долго их придётся отчищать. Командиры отделений и взводов, рот и батальонов. Красные папки на подбор.
– Точно текст внутри? – переживал Манвелян.
– Точно, точно! – не сомневался Бреус.
По одному от взвода, строго по списку. Вышел
