в основном пешком. Маршруты мои привычно кружили около Кропоткинской, Арбата, Парка культуры… Бульвары, Замоскворечье… Всё внутри Садового. Остальное где-то там, за МКАДом: что Владивосток, что Химки, что какое-нибудь Дегунино для меня всегда звучало одинаково.
В глубине пречистенских переулков – со двора, без вывески, вход вниз по длинной лестнице – кафе «Се ля ви», где по стенам стояли шкафы с книгами, вечером играли живые группы, все пили виски с колой и джин-тоник, я пила айс-ти и читала свои книжки под грохот музыки. Эти звуки, производимые со сцены живыми людьми с живыми инструментами, были для меня приемлемее, чем электронные. Но моего слияния, вливания в какую-либо из субкультур так и не произошло. Не давал стоп-кран внутри. Не давал холод внутри.
Лето заканчивалось, мой отец, моя мама и мой сын возвращались с дачи. Кот выходил из подполья, я уходила в тень – ванная становилась моим обиталищем, куда можно было скрыться с книжкой и яблоком.
Сын из жизнерадостного карапуза превращался в бледного, ноющего школьника средней руки. Трудно передать то сочетание сочувствия, раздражения, желания разобраться, непонимания, тревоги, вины, бессилия и – где-то далеко-далеко, тонким, больным звуком, каким, бывает, звенит в ухе, – любви, которое ты испытываешь к ребенку, требующему твоего внимания в тот момент, когда ты вползаешь через порог, мечтая только о ней, о ванной. К тому же ты уже несколько раз за день выслушала рев в телефонной трубке, сопровождаемый хладнокровными репликами матери.
Я часто спасалась в «Се ля ви» или где-нибудь еще. Например, в том кафе, что укрылось в щели между большой красной церковью на Кулишках и массивным торцом сталинского дома в глубине, в тени высоких стен, клонящихся навстречу друг к другу. Окна ничем не прикрыты: здесь и так всегда полумрак. Гардероб прячется за блекло-зеленой бархатной шторой, а на ночь, или когда гардеробщик Анатолий отлучается по своим делам, закрывается железной, раздвижными ромбами, решеткой. На столах лежат реально вязанные крючком скатерти, а, направляясь в туалет, посетители исчезают в огромном шкафу. Шкаф настоящий, он тут был еще до того, как началось кафе, стоял посреди голого, приготовленного под ремонт помещения – еще не зал кафе, но уже не жилые комнаты. Массивный, темный, с минимумом декора, без ножек. Ломать его было как-то даже страшновато, так он смотрел – с укором и мудростью. Подступились, а он и не ломается, дерево толстенное, крепкое. Выбрасывать жалко – вещь все-таки, а неразобранным в дверь он не пролезал. Поэтому, видимо, и остался – Фирсом. Пока шел ремонт, его с матюками перетаскивали волоком из угла в угол, чтоб не мешал. И в итоге придумали: поставили к стене, в задней стенке пропилили прямоугольник и – вуаля! – туалет оформлен, а интерьер приобрел уникальный шарм, все-таки туалета в шкафу больше ни у кого нет.
Или вот еще на Патриках – вход без вывески, но в виде рояля, стены уклеены виниловыми дисками. Тут, если честно, не очень вкусно, но среднее качество кофе компенсирует образование бармена Аркадия, седого щеголеватого филолога-дауншифтера. С ним приятно перекинуться суждениями о свежепрочитанном, или увиденном, или так, о настроении.
Из «Се ля ви» я возвращалась обычно пешком и ближе к ночи. Ключом открывала дверь в темную уже, спящую квартиру. Подкрадывалась к кровати сына, садилась, смотрела. Да-да, так когда-то делал и мой отец. Только я трезвая. О чем я думаю? Да ни о чем. Я очень, очень устала. И мне жалко этого пухлого маленького мальчика. И еще страх: всё, вот так, как теперь, – так будет всегда.
В отцовском кабинете горит свет. Работает? Или заснул при свете на старом диване, внутренность которого забита книжками? Я не знаю.
Видимо, в этот период появилась Нонка. Тот эпизод, когда отец говорил вроде бы со мной, а на самом деле с ней, был примерно тогда. Но я не знала. Мы почти не разговаривали – мы все, кто жил в этой квартире. Я, мой отец, моя мама, мой сын – маленький мальчик.
* * *
Таганка почему-то редко попадала в мои маршруты. Со студенческих времен в походах из своего Замоскворечья я редко заходила дальше Библиотеки иностранных языков. «“Иностранка” – ваш дом родной», – еще на втором курсе втемяшила в голову научрук и ведущая семинара по художественному переводу, великая и ужасная Наталья Родионовна, с высокой прической и тончайшей, словно утянутой под балетную пачку, талией, дочка небезызвестного маршала и широко признанный в узком кругу испанистов специалист по культуре фламенко и романсеро. Вот я и ходила – к дому родному «Иностранке» и не дальше.
Путь от метро «Таганская», в кои-то веки выпавший мне в один промозглый темный день то ли конца февраля, то ли первых дней марта, к Котельнической высотке и далее, к родному уже мосту, показался слишком коротким и очевидным. Я для начала ушла в сторону от знаменитого красного здания театра на Гончарную, стала наугад сворачивать в переулки, пользуясь случайностью для рекогносцировки малознакомого квартала. Вдруг круто пошло вниз, явно к реке. Никого – как будто тут и не живет, и не ходит никто, и не происходит ничего. Домики – пыльные, маленькие… Вот что-то нарядное – красная кирпичная церковь с изразцами… Семнадцатый, хм. Но закрыто. Вписана в сплошной ряд домов, только фасад выходит на угол. Процесс спуска как такового сильно занимал мое внимание, подошвы скользили по мокрому асфальту, в лоб дул мерзкий ветер. Церковь, небольшую, небесно-голубой штукатурки, я чуть не прошла мимо, не заметив. Движение за металлической прозрачной оградой попало в боковое зрение, я обернулась. Дядька – немолодой, седой, в всклокоченной бороденке, чем-то похож на врубелевского Пана, – деловито прыгал на одном месте по холмику темного февральского снега, опираясь, как Дед Мороз на посох, на большую черную лопату. Я остановилась. Он, на меня не обращая внимания, перестал прыгать и стал топать по тому же месту.
«Мышкует, что ли?» – подумала я, вспомнив картинку из детской книжки: там нарисованная лиса вела себя примерно так же. «Пан» тем временем уже колотил по снегу лопатой. Он сопел, лопата давалась ему явно тяжелее, чем прыжки.
– А что это вы делаете? – все-таки спросила я. – Что, помочь-то некому?
– Да вот ты и помоги! – энергично и моментально отвечал он, не отвлекаясь от дела и быстро на меня глянув.
Глаза прозрачные, взгляд ясный.
– Калитка открыта! – добавил он, не оставляя мне вариантов. – Лопата вторая – вон лежит.
Чуть позже мы с дедом Николашкой – это официальное было его прозвание, так
