мне неловко, я же и не верующая, и не понимаю ничего в ваших делах. Праздников, молитв, правил не знаю…
– А не твоя забота. Делай, что я и Николай тебе говорим, да и всё. Живи.
Шла еще одна весна, наступало еще одно лето.
5:00 – подъем. В Москве есть птицы. Они начинают чирикать и пищать с солнцем, а в летние месяцы – это часа в четыре. В пять небо уже светлое, воздух легкий, прохладно и тихо. Нужно выкатиться из неудобной сетчатой железной кровати, как из гамака. Туалет и душ – в отдельном строеньице.
Отец Владимир вставал с солнцем и начинал день с молитвы – в церкви или у себя в домике перед старой, невзрачной, темной иконой. Мое благоговение вызывала непреложность такого начала каждого дня. Одинокая, укромная молитва казалась удивительной моему испорченному, привыкшему к повсеместной показухе уму.
Чай мы пили у него на крыльце втроем – отец Владимир, дед Николашка и я. Там стоял столик, накрытый клеенкой, и два стула. Пили мы этот утренний чай молча. То было не суровое, скорее, благостное молчание – в окружении утренних звуков, на редкость жизнерадостных и деревенских. В соседнем дворе у кого-то в пятиэтажках даже кричал петух.
5:30 – утреня.
Утренняя служба по канону должна совершаться перед восходом солнца, однако даже в 5:30 у нас редко когда появлялся кто-то из прихожан. Но отец Владимир всегда службу проводил. Вполголоса, больше для себя и для Бога. Я слушала, ходила по церкви, снимала отгоревшие свечки. Дед Николашка иногда стоял рядом со свечкой в руках, шептал за священником, иногда слушал из сада, за работой.
Бывала Наталья, простая бабка, всю жизнь проработавшая нянькой в одной семье. Баре теперешнего поколения, похоже, отказались от ее услуг по основной профессии, но давали небольшие поручения по хозяйству – поддерживали старушку. Своих детей, семьи у нее не было. Жила она тут же, на Таганке, недалеко. В маленькой квартире, которую старший ее воспитанник – отец, а теперь и дед семейства – выделил при каких-то семейных операциях с недвижимостью. Вот, заслужила. Она была еще крепкая, с прямой спиной, хотя и очень возрастная старуха, под девяносто. В церкви она становилась строго по центру и замирала неподвижно на все время службы, опустив голову, но широко открыв глаза, уставившись в пол. В нужных местах методично и четко крестилась. Отца Владимира она очень почитала, всегда задерживалась потолковать с ним. Может, для того более всего и приходила.
На работу в семью она отправлялась два раза в неделю. Чем она была занята у себя в квартирке остальные дни? Смотрела телевизор – наверняка. Разговаривала с ним, качая головой, всплескивая руками от возмущения или сочувствия. Натирала до блеска окна, зеркала, ручки дверей. Смотрела в окно – во двор, где дети качались на качелях, бегали собаки, голуби перелетали из лужи в лужу, подростки в наушниках топтались стайками, показывали друг другу экраны телефонов, танцевали и целовались жизнеутверждающе – и напоказ, и самозабвенно. Всё, как всегда.
9:00–16:00 – трудовые послушания.
Тюльпановые луковицы хранились у отца Владимира в холодильнике. У них вышел с Николашкой спор по этому поводу, тот считал категорически, что луковицы нужно с осени высаживать, они должны в земле зимовать. Как бы то ни было, весна оказалась слишком холодной, высаживать их в землю было неразумно, велик риск, что замерзнут. Кривые, неловкие луковицы в фиолетовой шелухе, каждая как будто завернута в папиросную бумагу, были погружены в черную землю, засыпанную в древний посылочный ящик, который нашелся в пристройке. Не прошло и двух недель, как на поверхности появились бледные, желто-зеленые язычки. Не все одновременно. Но вскорости их ряды совершенно заполнились и выровнялись.
Тем временем в саду из земли неуверенно вылезали дохленькие, призрачные нитки зелени, едва заметные. Отец Владимир да и дед Николай не больно-то помнили, где у них что посажено. Периодически кто-то из двоих произносил, как бы ни к кому специально не обращаясь: «Это ж как так, чтобы садовник не помнил, где что растет у него» или «Да, некоторые хозяева хуже татарина, честное слово, так и норовят одно на голову другому посадить». Каждый день мы вглядывались в лицо каждой крепчающей травины, гадая, сорняк она или культурное существо. Все они выпускали одинаковые нежные и трогательные стебельки – разобраться было абсолютно невозможно.
– Да, в общем-то, сорняк – тоже человек, – дед Николашка разводил руками и пожимал плечами.
Температура обосновалась прочно около нуля с небольшими заходами в минус. Все чаще, все жарче появлялось солнце, дождей было мало, свежий ветер носил сухую земляную грязь и старые листья – вопреки моим дворницким усилиям. Мы на тройственном совете все же решили раскрыть розы, стоявшие еще в зимней упаковке.
Казалось, ничего не происходит, холодная затяжная весна томила голыми ветвями и голой землей. Тюльпановые луковицы в своем теплом ящике на окне, и те – едва выпустили листья-кинжальчики, показались острыми кончиками, и замерли: ни туда ни сюда. Раскрытые стебли роз тоже кукожились, явно были не рады остаться нагишом.
И вот один день откровенного солнца все меняет. Вместо отдельных дрожащих травин появляется нежный зеленый пух-газон, ветки окутываются солнечным, жизнерадостным облаком.
Я таскаюсь с ведрами – сначала с песком, потом с золой, потом с какими-то удобрениями. Я и в садоводстве, несмотря на все Николашкины уроки, ничего не понимаю, так же как в молитвах. Просто делаю, как говорит Николай, – тяпаю, копаю, засыпаю, переворачиваю, поливаю, мажу, режу.
В небольшом нашем церковном саду, оказывается, наличествует полный набор подмосковно-московских садовых радостей: кроме старого кочковатого тополя, здесь есть куст черемухи, сирень, жасмин, маленькая вишня с кокетливыми, как руки балерины, опущенные к пачке, ветками, старая корявая яблоня, куст смородины и куст крыжовника. В глубине есть даже крошечный парник с огурцом и кабачком.
– Иди-ка сюда, – зовет отец Владимир.
На пригорок под большим тополем, где и травы еще нет, а только прошлогодние коричневые попрелые листья, прямо из-под них, растолкав их плотный слой, выбралась компания мать-и-мачехи.
Вскоре былинки наши обретают свое лицо. Кто-то становится яркой зеленой травой или шустрыми сорняками, которые молниеносно выбрасывают бодрые трилистники по сторонам, завоевывая пространство.
– Ну уж больно ты норовистый, извини, – приговаривает Николашка, выдирая их с корнем, причем на смену каждому тут же – кажется, прямо на глазах, – вырастает трое других. Кто-то оказывается сиреневым остроконечным бутоном крокуса. – Видите, батюшка, перезимовали луковицы и вот цветут уж.
На полянке перед крыльцом появляются маргаритки – ресницы всех оттенков мадженты; ближе к
