в пригороде Милана. Меня поразило его признание: он, оказывается, втюрился в меня, когда нам было по восемь лет. Я сказал, что у меня от него снесло крышу в девять. Почему он молчал? Почему молчал я? Почему ни я, ни он не знали, кто мы? Нам хотелось одного: нагнать упущенное. Мы поверить не могли, как же нам повезло снова встретиться.
– Как долго вы были вместе?
– Меньше двух лет.
– А почему расстались?
– Раньше я думал, что нас заел старый добрый быт. Но дело не только в этом. Он хотел усыновить ребенка, хотел даже, чтобы я его зачал. Главное – он хотел семьи.
– А ты нет?
– Даже не знаю. Я просто понимал, что не готов, и всецело посвящал себя музыке, как и сейчас. А главное – мне не терпелось снова зажить одному.
Он вопросительно на меня посмотрел:
– Ты что же, таким образом меня предупреждаешь?
– Не знаю.
Я улыбнулся, пытаясь скрыть смущение. Он задал явно преждевременный вопрос. Но на его месте я бы спросил то же самое.
– Наверное, мне не следовало ничего говорить. Но я смотрю на все это с другого конца. Разница в возрасте. Уверен, и ты о ней задумывался, причем не раз и не два.
– Разница в возрасте – не проблема.
– Разве?
– Я уже говорил тебе это в воскресенье. Короткая же у тебя память.
– Не помню такого.
– Склероз начинается.
– Я был слишком взволнован.
– А я нет, что ли?
– Я думал о тебе с тех пор, как мы попрощались у ресторанчика. Ложился спать, думая о тебе, вставал, думая о тебе, и весь понедельник провел в трансе, сам себя гнобя. Мне даже не верится, что ты сидишь теперь под моей крышей. – Он замолчал, поглядел на меня и прибавил: – И я хочу тебя поцеловать.
На этот раз он застал меня врасплох сильнее, чем когда поцеловал в лифте. Казалось, мы еще не целовались, и тень неловкости, которую я испытывал, пока мы шли с ним домой, не решаясь взяться за руки, никуда не делась. Он поставил бокал, пододвинулся ко мне и почти стыдливо коснулся моих губ; при этом за бразильской песней, которая тихонько играла в комнате, я по-прежнему слышал звуки движущегося лифта – словно услужливый саундтрек к нашему предыдущему поцелую. И тогда я понял: целоваться под звуки старого лифта – все равно что целоваться под дробь дождя на крыше деревенского дома, и мне нравился этот звук, я не хотел, чтобы он прекращался, мне было уютно и спокойно, потому что он нисколько нам не мешал, но наделял голосом мир за пределами гостиной и напоминал, что происходящее – вовсе не плод моего воображения. Наверное, так лифт просил нас не торопиться и, если понадобится, если все пойдет быстрее, чем хочется кому-то из нас, притормозить. Ничего подобного я никогда раньше не делал.
Потом Мишель мимолетно чмокнул меня во второй раз.
– Тебе лучше? – спросил он.
– Намного. Только обними меня, пожалуйста, еще раз.
Я хотел обвить его руками, хотел, чтобы он меня обнял. Мне нравилось касаться лицом его свитера, нравился запах шерсти, нравился другой, едва уловимый запах у него под мышками, запах его тела.
И тогда я прошептал слова песни на португальском:
De que serves ter o mapa se o fim está traçado
De que serve a terra à vista se o barco está parado
De que serve ter a chave se a porta está aberta
– Переведи, – сказал он.
К чему карта, если конец известен?
К чему берег, если корабль недвижим?
К чему ключ, если дверь распахнута?
Слова песни ему понравились, и он попросил меня повторить их, что я и сделал.
Вскоре он предложил:
– Давай приляжем. – И проводил меня в спальню. Я собрался было расстегнуть рубашку, но он произнес: – Не надо, позволь мне.
Я хотел раздеться первым, однако не знал, как это сказать. Поэтому позволил ему расстегнуть мою рубашку, не притрагиваясь к его одежде. Он, похоже, не возражал.
– Я просто… – Тут он замялся. – Я хочу сделать эту ночь незабываемой.
Мы легли, обнялись и прильнули друг к другу губами. Однако я чувствовал, что мы по-прежнему не вошли в колею. Чего-то не хватало. Не страсти; убеждения. Вдруг мы так притормозили, что остановились? Может, я его подвел? Или мы передумали? Мишель, видимо, тоже это почувствовал; такое нельзя не заметить или скрыть. Он посмотрел на меня и сказал лишь:
– Позволь мне сделать тебя счастливым, только позволь, я очень хочу.
– Делай все, что хочешь. Я и так с тобой счастлив.
Услышав мои слова, он уже не мог ждать и принялся расстегивать последние пуговицы на моей рубашке.
– Не возражаешь, если я сниму твою рубашку?
«Ну и вопрос», – подумал я и кивнул. Помогая мне раздеваться и нежно поглаживая мою грудь, он приговаривал:
– Мне нравится твоя кожа, твоя грудь, твои плечи, твой запах. Тебе еще холодно?
– Нет, – отозвался я. – Уже нет.
Потом он снова меня удивил:
– Давай примем горячий душ.
Я, должно быть, удивленно на него посмотрел.
– Если ты хочешь – почему бы и нет.
Мы встали и пошли в ванную. Она оказалась больше моей гостиной.
Я не мог поверить своим глазам, столько бутылочек стояло на полу его просторной душевой кабины.
– Два для тебя, два для меня, – сказал он, доставая четыре синих полотенца. Мы уже раздевались, уже трогали друг друга, и я решил добавить юмора и спросил, включен ли завтрак.
– А как же, – ответил Мишель. – Всем гостям отеля завтрак бесплатно.
Мы разделись и, возбужденные, снова принялись целоваться.
– Закрой глаза и доверься мне, – велел он. – Я хочу сделать тебя счастливым.
Я не знал, что он задумал, но послушно закрыл глаза. Я услышал, что он взял мочалку, и мгновенно узнал запах ромашкового геля для душа, напомнившего мне о родительском доме, и, несмотря на то что погода стояла осенняя, вспомнил лето в Италии и почувствовал себя как дома в его доме, который моим домом не был. Мишель принялся тереть меня мочалкой, и я позволил себе отдаться этому чувству.
– Не открывай глаза, – предупредил он и, осторожно намылив мне лицо, спросил, можно ли помыть мне голову. Я ответил, что, конечно, можно, и, стоя с намыленной головой, услышал, как он моется сам. После его пальцы начали снова и снова тереть и разминать кожу моей головы.
– Не подглядывай, – сказал Мишель, и по
