ногами глину, смешанную с коровьими каками.
От этих каков здесь везде, во дворе и в хатке, сильно пахнет и мухи зеленые летают.
Увидев нас с Васькой, мамка всегда очень радуется и сразу же начинает ругаться.
«Явился, явился байстрюк!» — это она про Ваську.
«Явился жрать и жиденка своего привел», – а это уже про меня.
Наругавшись, как следует, мамка вылезает из ямы, вытирает лоб желтыми от каков руками, вытирает руки о свою задранную юбку и шлепает своими желтыми ногами в хатку.
Мы с Васькой бежим за ней и устраиваемся на сиделке за столом, зная, что сейчас, вот прямо сейчас, она даст нам поесть.
И правда, злая Васькина мамка вдруг становится добрая и достает ушатом из печки… казан.
Целый казан! С настоящей жрачкой, от которой так вкусно пахнет, что даже плакать хочется.
Мамка ставит казан на стол и накладывает нам из него в две одинаковые мисочки мамалыгу, или растрескавшуюся картошку в коричневой шкурке, или даже суп из капусты.
Жрачка горячая, но мы все равно сразу же начинаем ее шамать…
Дуем на деревянную ложку и шамаем. Дуем и шамаем, и никак не можем нашаматься.
Но пока мы так дули, и шамали, и вылизывали миски, и облизывали ложки, в хатке становилось темно, мамка на табуретке под печкой начинала потихоньку храпеть, а Васька клал свою патлатую голову на липкий стол и начинал потихоньку сопеть.
Я тоже, тоже очень хотела спать и, может быть, даже поспала бы здесь на столе, как Васька, но мне нужно было бежать на дачу к тетке Арнаутовой, потому что завтра утром, когда папа придет меня забирать, он будет искать меня там, у теток, в коридорчике, на сундуке.
Вот поэтому я тихонечко выбиралась из-за стола и бегом через огороды на дачу. Бежать всегда было страшно, потому что темно и луна, и звери всякие за деревьями, и собаки лают, и кто-то укает: «О-гук! О-гук!»
Но я все равно бегу. И прибегаю. И тихонечко, чтобы тетки меня не поймали, проскакиваю в коридорчик, и залезаю на сундук, и сворачиваюсь калачиком, и укрываюсь с головой вонючим теткиным платком…
И конечно, плачу немножко, и думаю о том, как завтра утром папа придет меня забирать и как я ему все расскажу, про корову и про абрикосы, про тетку Арнаутову и про злую-добрую Васькину мамку.
И как он будет сердиться и смеяться.
И как нам будет от этого весело…
И плакать уже не хочется, и можно начинать спать…
От Ролли: Шоколадная конфета
Одесса, август 1942 г. Большой Фонтан, дача тетки Арнаутовой Около 300 дней и ночей под страхом смерти
«Ва-ля!.. Ва-леч-ка-а!..»
Это, кажется, тетка Федоренко орет.
Но что это?
Я уже не «жиденок», я уже стала, вроде, «Валечка»?
Слово какое странное «Ва-леч-ка», никогда я его раньше не слышала.
Ну, вот опять орет: «Ва-леч-ка-а! Иди до-мой-ой-ой! Скорень-ко-о! К тебе гость приехал! Из горо-да-да-а!»
Гость? Из города?
Ой это, конечно, папа! Он уже пришел меня забирать!
Я говорила, говорила Ваське, что папа обязательно придет сегодня. А он не верил и говорил, что мамка тоже не верит.
Васька залезает на крышу дворового погреба, она, правда, скользкая, но высокая, и оттуда он сможет увидеть моего папу!
А я бегу на дачу.
Гость из города сидит на веранде за столом и пьет чай.
Это не папа!!!
Это какой-то незнакомый дядька.
Толстый, с красной мордой.
Увидел меня, встал, смешно так поклонился: «Мое почтение, домнишора!»
А потом взял меня за руку и потянул за собой в сад.
Здесь он устроился на каменной скамейке под орехом, поставил на землю свой коричневый дранный портфель и зажал меня между своих колен, крепко так зажал, наверное, чтобы я не вырвалась и не убежала. Мне неудобно так стоять, и от дядьки противно пахнет табаком и чем-то еще кислым. И я уже собираюсь плакать.
Но дядька вдруг нагибается и вынимает из своего портфеля большую белую коробку с красным каким-то цветком посредине.
Ой, что это?
Это, кажется, похоже на конфеты?!
На те, которые всегда раньше дарили детям на день рождения!
Дядька от-кры-вает коробку…
Да-да, это конфеты!!!
Настоящие шо-ко-ладные конфеты!
Коричневые, в кругленьких белых бумажках, как тогда, давно, когда мы все жили на Петра Великого, в доме дедушки Тырмоса.
Я осторожненько, чтобы дядька этот чужой не заметил, протягиваю руку к коробке, хватаю одну, самую близкую ко мне, конфету и… быстренько запихиваю ее себе в рот.
Вместе с бумажкой.
Дядька смеется:«Хе-хе-хе!»
И говорит:«Послушай, девочка, меня зовут Кардашев. Комиссар Кардашев из сигуранцы. Знаешь, я большой друг твоей мамы. Я ищу ее, твою маму. Она мне срочно нужна. По важному делу. Скажи мне, пожалуйста, девочка, где я могу ее найти?»
Дядька все говорит, и говорит, и говорит.
Я слушаю его, и не слушаю, и ничего не отвечаю.
Молчу и все…
Молчу и опять осто-рож-нень-ко протягиваю руку к конфетам.
Дядька отводит мою руку в сторону и морщится.
«Ну и руки же у тебя», – говорит.
«Сам дурак!» — думаю я.
Он вытирает свою испачканную об меня руку о свои штаны и продолжает, как говорит Тася, «морочить мне голову»:«Где мама? Видела маму? Когда? Где? С кем? Кто сказал? Кто рассказал? Кто передал привет?»
И опять – на полу мочала, начинай сначала.
«Где мама? Видела маму? Когда? Где?».
А я молчу. Стою и молчу.
Рот мой полон вкусного шоколада.
Я еще не проглотила ее, ту первую мою конфету.
Я молчу. И пробую хватануть еще одну конфету. Для Васьки.
И молчу.
Кардашеву, наверное, все это уже надоело.
Он сердится: «Ты глупая девочка. Тупая!» — говорит он.
«Сам дурак!» – думаю я.
И молчу. И протягиваю руку к конфетам.
«Ну ладно. Можешь взять еще одну конфету, – говорит он. – Но помни, если ты услышишь что-нибудь о маме, ты должна немедленно, слышишь, немедленно, рассказать об этом тете Арнаутовой или тете Федоренко. Они знают, где меня найти. Помни, что это очень важно. Важно для твоей мамы!»
Я хватаю конфету, зажимаю ее в кулаке, выкручиваюсь из-под его рук и бегу.
Бегу к Ваське.
Лезу на четвереньках по скользкой крыше.
В кулаке у меня конфета. Шоколадная.
Васька соскребывает растаявшую конфету с моей грязной ладошки и облизывает свои, тоже грязные, пальцы.
Он улыбается. Вкусно.
С крыши погреба мы смотрим на дядьку, который сказал, что его зовут Кардашев.
Он на крыльце. Разговаривает с тетками и размахивает руками.
