class="p1">И вот наконец уходит.
Васька радуется, говорит:«Ушел гад…»
От Ролли: Чего не знал комиссар Кардашев
Одесса, август 1942 г. Большой Фонтан, дача тетки Арнаутовой. Двумя днями раньше…
На самом деле я, конечно, видела Тасю.
Один раз.
Было это так.
В самом конце огорода, у забора, есть деревянная будка – уборная.
Как-то вечером, когда уже было темно, и я бегом возвращалась от Васьки на дачу через огороды, из уборной выглянула Тася.
«Ролли! – позвала она меня моим старым именем. – Иди сюда! Скоренько, сюда, сюда!»
Я подбежала и протиснулась к ней в тесную темную будку.
Тася закрыла дверь уборной на крючок и крепко прижала меня к себе.
А потом она стала почему-то добрая, как папа. Гладит меня по моей лысой голове, плачет и быстро-быстро так говорит: «Деточка моя… Деточка… Все будет хорошо! Все будет хорошо!»
Мне даже жалко ее стало, и я сказала, что если все будет хорошо, так зачем же плакать?
А она говорит: «Я не плачу, – и опять быстро-быстро: – Папа пока еще в тюрьме. Но скоро я вытащу его оттуда. И мы уедем, все вместе уедем, уедем далеко. А пока нужно молчать!»
«Я молчу!» – говорю я.
«Вот и хорошо!»
А она снова зачем-то гладит меня и плачет: «Деточка моя! Господи, какая оборванная! Какая худая, наверно голодная. А у меня даже нечего тебе дать. Что делать? Что делать? Потерпи, деточка, потерпи. Слушайся Арнаутову. Я верю, скоро все это кончится. Все будет хорошо. Мы опять будем вместе. А теперь беги. Я не могу здесь долго оставаться. Меня могут схватить. Я ухожу. Помни о нас. Помни меня и папу. И молчи. Главное, молчи».
Тася уходит.
А я бегу на дачу. Проскакиваю в коридорчик, залезаю на сундук…
И плачу. Немножко.
Тася…
Она ведь моя мама…
Из письма Таси к дочери в Израиль Одесса, 10 декабря 1976 г.
События августа 1942 г. Оккупированная Одесса Около 300 дней и ночей под страхом смерти
«…Ты помнишь, моя дорогая девочка, как в тот вечер, когда нас с папой арестовали, мне удалось улизнуть из префектуры, а папа, к несчастью, остался в руках румын.
Уже на следующее утро румыны поняли, что произошло. Разразился скандал. Наше дело усложнилось. Папу перевели из префектуры в сигуранцу, а меня начали разыскивать.
Я ночевала в развалках, а иногда и у добрых людей, дававших мне, беглой еврейке, приют и кусок хлеба. Ты, конечно, помнишь Тиму и Нину Харитоновых, чаще всего я ночевала у них и вместе с ними искала пути, чтобы вытащить папу из сигуранцы.
Сигуранца была в те дни известна у нас в Одессе своими жестокими пытками, ее называли «румынским гестапо». Каждый день, проведенный в этом заведении, приближал папу к смерти. Его били резиновым шлангом, пытали голодом, жаждой и даже электрическим током.
После нескольких недель, проведенных в сигуранце, папа уже похож был на мертвеца – худой до ужаса, покрытый ранами и кровоподтеками, со сломанной левой рукой, с перебитыми пальцами на правой, с выбитыми зубами. Люди, видевшие его в таком состоянии, были потрясены.
Его допрашивал иногда комиссар Кардашев – тот самый, который приезжал в Дерибасовку и угощал тебя шоколадными конфетами, – а иногда и сам главный палач, военный претор подполковник Никулеску-Кока.
Никулеску, человек необычайной силы и жестокости, бил папу кулаком по лицу, грозил расстрелом и требовал от него признаться, что он «вонючий жид». А папа выплевывал ему в лицо свои выбитые зубы и, почти теряя сознание, без конца повторял: «Sunt Karaim! Sunt Karaim! Я караим!»
Не сумев выбить из папы признание, Никулеску решил пойти другим путем.
Он организовал очную ставку папы с председателем общины караимов.
Когда папе сообщили об очной ставке, он не испугался.
Он был уверен, что председатель – порядочный человек и не сможет его предать.
Очная ставка должна была состояться здесь же, в сигуранце, в следственной камере. Когда конвойный ввел папу в камеру, председатель уже сидел за столом, спиной к двери. С папы сняли наручники и посадили за тот же стол напротив председателя.
Папа поднял голову, посмотрел на своего визави и обомлел: с лица председателя на него смотрели два изуродованных бельмами глаза.
Председатель общины караимов, глубокий старик, был слеп!
«Очная ставка» должна была проходить со слепым человеком?!
Взяв себя в руки, папа начал рассказывать Слепому придуманную нами, абсурдную на самом-то деле, историю. О маленьком городе Кюрасу-Базаре, на полуострове Крым, где якобы родилась его мать-караимка. Об отце-караиме, по фамилии Шилибан, с которым в начале прошлого века мать его развелась.
И наконец о еврее, Брейтбурде, который, женившись на матери, усыновил его и дал ему свою фамилию.
Слепой слушал папу терпеливо, не перебивая.
И даже, когда рассказ был окончен, еще помолчал немного, как бы обдумывая услышанное, а затем, неожиданно громко и четко для такого дряхлого человека, сказал: «Все одесские караимы зарегистрированы. В нашем списке значится тысяча семей. Мы все знаем друг друга. Вас мы не знаем.
Я никогда не слышал о вашей матери-караимке, родившейся в Кюрасу-Базаре, и об отце по фамилии Шилибан.
Я не могу вас видеть, но знаю, что вы не караим и документы ваши поддельные. Я думаю, что вы еврей, выдающий себя за караима».
Закончив этот обвинительный монолог, Слепой встал и, нащупывая палкой дорогу, пошел к двери.
Папа был потрясен. И все же нашел в себе силы крикнуть Слепому вслед:
«Господин председатель! Господин председатель! Постойте! Подождите! Поймите же, вы подписываете мне смертный приговор!»
В ответ он услышал лишь резкий стук палки по цементному полу камеры.
Ты только не думай, моя девочка, что я рассказываю тебе сказку – просто жизнь иногда бывает страшнее самой страшной сказки.
Всю свою дальнейшую жизнь твой папа не мог забыть этого Слепого и всегда говорил, что он напоминает ему слепого из романа Стивенсона «Остров сокровищ». В этом, любимом им с детства, романе слепой принес одноглазому пирату Билли Бонсу «черную метку», которая по пиратским законам была равнозначна смертному приговору.
Слепой председатель общины тоже в тот день принес «черную метку».
Я не знаю имени этого Слепого, а если бы знала, не стала бы называть.
Зачем? Его давно уже нет в живых. А я, я не держу на него зла.
Наверное, он просто не мог признать караимами всех мужчин-евреев, выдававших себя за караимов.
И твой папа не был исключением.
Господи, как меня захватывают эти воспоминания, они надвигаются на меня
