братецъ, вездѣ, образа человѣческаго не видно. Женскій полъ опять: скверь какая, ножищи полъ-аршина, ступаютъ какъ утки, въ капорахъ какихъ-то бѣлыхъ. Фу ты, мерзость!
— Ну, Миленькій, вѣдь это не относится къ университету.
— Да, тебѣ хорошо толковать, ты тамъ въ Россіп-то вкушалъ.
— Ты почему же такъ думаешь?
— Да ужь я сейчасъ вижу… Вѣдь у всякаго человѣка душа есть, а тутъ не къ кому и привязаться, такъ вотъ молодость и пройдетъ.
— Полно плакать, не пройдетъ. Вотъ поѣдешь, братъ, на ландъ, молокомъ тебя тамъ отпоятъ, вернешься оттуда въ августѣ, сейчасъ же въ первую нѣмочку на «Марктѣ» и втюришься.
— Что мнѣ нѣмки. Не люблю, братъ, я этого цикорнаго запаху, мнѣ бы русскую, знаешь, чтобъ во всю щеку румянецъ, глаза съ поволокой. И чтобъ душа была русская.
— Вотъ ты чего захотѣлъ.
— Нѣтъ ужь, я здѣсь не влюблюсь, братецъ, чувствую это. Вотъ кончу курсъ, пошлютъ меня куда-нибудь въ Козьмодемьянскъ, въ уѣздные врачи; тамъ я себѣ подъищу помѣщицу; знаешь, дѣвушки есть отличныя, безъ всякой хитрости…
И лицо Варцеля приняло нѣжно-довольное выраженіе.
— Эй, влюбишься въ нѣмку, — подшучивалъ надъ нимъ Телепневъ.
— Отрекся я отъ лютеровой ереси, претитъ мнѣ все нѣмецкое. Люблю Рассею-матушку!
— А посмотри-ка, Миленькій, городокъ-то — право не дуренъ. Видишь, какіе пріятные переливы, бѣлые домики въ зелени, и мостъ, и кирка… Право, здѣсь проживешь три года и не замѣтишь какъ. Ты говоришь — за-границу. Это еще не уйдетъ. Въ Германіи все та же наука, а надо, по крайней мѣрѣ, хорошенько поработать и не разбрасываться въ разныя стороны.
— Такъ-то, такъ. Тебѣ и книги въ руки; ты вольный казакъ, нѣтъ надъ тобой кабалы.
— А что, Миленькій, — вдругъ заговорилъ Телепневъ, измѣняя тонъ — прими отъ меня небольшое одолженіе.
— Что такое?
— Мнѣ бы очень хотѣлось избавить тебя отъ этой кабалы, какъ ты ее называешь. Позволь мнѣ внести за тебя въ казну.
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо, что ты!
— Выслушай ты меня. Наканунѣ дуэли съ Лукусомъ я сдѣлалъ мое предсмертное распоряженіе, въ письмѣ къ опекуну. Половина моего капитала должна была пойти на двѣ стипендіи, въ К. и здѣсь; и здѣшнюю стипендію я просилъ тебя принять въ память обо мнѣ.
Варцель чуть, не прослезился.
— Спасибо, спасибо, — дружище. Конечно, это великое дѣло быть свободнымъ… Благодарю тебя, но ты не обижайся, этого пока не нужно.
— Какъ не нужно!
— Да такъ, пускай мнѣ казна выдаетъ стипендію. Вѣдь я себя знаю, я лѣнтяй, во мнѣ русскій-то духъ совсѣмъ засѣлъ. На даровыхъ хлѣбахъ я и закисну здѣсь, какъ бурсаки: а казенная-то стипендія меня подмывать станетъ, хочешь — не хочешь, а работай. А вотъ какъ я кончу курсъ, да если меня куда-нибудь въ Царевосанчурскъ закатекасятъ, такъ ужь тогда я тебѣ въ ножки поклонюсь: выручи, братъ, дай заимообразно полторы тысячи съ казной разсчитаться!
— Какъ хочешь, только вѣрь мнѣ, что ты всегда можешь ходить въ мой карманъ, какъ въ свой собственный.
Варцель былъ совсѣмъ растроганъ.
— Пойдемъ, дружище, — заговорилъ онъ — выпьемъ ужь на прощанье. Позволь мнѣ отъ своихъ малыхъ капиталовъ поставить бутылочку. Мы этой мерзости бурсацкой не станемъ нить, а купимъ, братъ, бургундскихъ графовъ: «Нуя» и «Шаблису».
Телепневу стало весело смотрѣть на довольную фигуру Варцеля, который, закинувъ свою мантильку за плечо, зашагалъ по большой аллеѣ «Дома», какъ журавль.
Когда они спустились подъ мостикъ, мимо ихъ прошла дама съ дѣвочкой въ соломенной круглой шляпкѣ. Телепневъ быстро обернулся и даже заглянулъ въ лицо дѣвочки.
— Что ты запустилъ глазенапы-то? — спросилъ Миленькій.
— А я думалъ, что это русскіе. Тутъ есть семейство одно, помнишь, говѣли двѣ дамы и дѣвочка — большіе Глаза такіе…
— Рыластенькая, кажется?
— Замѣчательное лицо.
И Телепневъ разсказалъ Варцелю разговоръ дѣвочки съ матерью на «Домѣ».
— Да, дружище Телепневъ, русскія дѣвчурки такія бываютъ — огонь, да и только. А чтобы тебѣ осенью не познакомиться кой съ кѣмъ изъ русскихъ-то, вѣдь ты не то что наши бурсаки, филистеріантъ, какъ слѣдуетъ.
— Нѣтъ, Миленькій, охоты никакой нѣтъ, всѣ русскія, братъ, семейства на одинъ ладъ. Надоѣло мнѣ съ барышнями-то изъ пустаго въ порожнее переливать.
— По крайности ты хоть бы зарекомендовалъ русскихъ студентовъ, а то нашихъ бурсаковъ-то никто не принимаетъ, больно кабакомь провоняли.
— Не за тѣмъ я сюда пріѣхалъ.
— А вотъ бы дѣвчурку такую и подцѣпилъ, такъ бы исподволь себѣ невѣсту и сосваталъ.
— Это ужь очень по-нѣмецки.
— Нѣть, братъ, нѣмцы не такъ дѣлаютъ: нѣмецъ пріѣдетъ сюда безъ штановъ. Глядишь, во второмъ семестрѣ онъ примастится у какого-нибудь бюргера, гдѣ дочка есть. Ну, нѣмки вѣдь до студентовъ падки. Сейчасъ и растаетъ. Начнутъ нѣмца безштаннаго поить-кормить, одѣвать-обувать. Онъ съ Амальхенъ своей пройдется подъ ручку по Ritterstrasse, кончено дѣло — женихъ значитъ. И жениховствуетъ онъ этакимъ манеромъ всѣ пять лѣтъ; а кнотъ, будущій тятенька-то, очень доволенъ: его Амальхенъ попадетъ за доктора, а то за пастора. Карлуша съ Амальхенъ шуры-муры, иной разъ, братецъ, и далеконько-таки зайдутъ. Спихнетъ мой нѣмецъ экзаменъ — да и драло. Съ первой станціи пишетъ: «посылаю, дескать, тебѣ, другъ любезный, локонъ волосъ моихъ, благодарю твоего родителя за всѣ тухлые бутерброды, а тебя за нѣжную любовь. Долгъ чести заставляетъ меня отказаться отъ счастія владѣть тобою, мой ангелъ.»
— Будто бы? — спросилъ Телепневъ.
— Вѣрно говорю. Каждый семестръ по нѣскольку такихъ исторій. Потому ничего не подѣлаешь, буаръманже нужно.
Варцель не хотѣлъ заходить въ кнейиу, а забѣжалъ въ «Weinhandluug», купилъ тамъ двѣ бутылки бургундскихъ графовъ и, спрятавши ихъ подъ мантильку, повелъ Телепнева на свою квартиру, гдѣ они и роспили вино въ пріятной бесѣдѣ.
ХХХIV.
На другой день къ вечеру почтовая бричка трусила по шоссе. Яковъ сидѣлъ рядомъ съ бариномъ и преисполненъ былъ радостнаго чувства. Телепневъ тоже хоть и не собирался на вакацію, но въ сущности ѣхалъ довольный. Домой все-таки тянуло, хоть у него и не было дома. Но онъ ѣхалъ изъ Д. другимъ человѣкомъ, совсѣмъ не тѣмъ хад-роватымъ студентомъ, котораго чухонскія сани тащили въ ноябрѣ по этой же дорогѣ. Бурсаки и лабораторія дали ему извѣстныя закалъ. Онъ совсѣмъ уже не распускался, и незамѣтно мысль его стала трезвѣе, воля крѣпче, желанія опредѣленнѣе. Телепневу минуло двадцать лѣтъ. На его долю досталось довольно испытаніи. Онъ желалъ пока одного: на два, на три года уйти серьезно въ занятія и, пройдя такую школу, выступить въ жизнь не баричемъ-диллетантомъ, а человѣкомъ, годнымъ на дѣло и нерасплывающимся въ туманныхъ порываніяхъ. А бричка тѣмъ временемъ подбрасывала его, и за двое сутокъ онъ таки порядочно растрепался. Въ Петербургѣ и Москвѣ онъ пробылъ по одному дню, и на шестыя
