женщинами говорить на сладкомъ французскомъ языкѣ, носить узѣйшіе панталоны и самые модные воротнички. Телепневъ замѣтилъ также, что у каждаго фешенебля была своя дама, какъ оно и прилично въ городѣ, живущемъ парижскими нравами. Скандальными подробностями полна была интимная хроника подземныхъ нравовъ гостиныхъ. Довольно безцвѣтную роль играли въ обществѣ тѣ изъ студентовъ носившихъ англійскіе проборы, которые такъ или иначе попали туда. Правда, на нихъ не смотрѣли какъ на мальчиковъ, но до привилегій молодыхъ людей имъ было очень далеко; короче сказать, ихъ только терпѣли. И въ самомъ дѣлѣ — студентъ не женихъ и не чичисбей; нё женихъ, потому что учится и званія не имѣетъ, а не чичисбей, потому что губернской львицѣ не прилично заниматься амурами съ какимъ-нибудь студентикомъ. Студенты являлись въ гостиныя, какъ тѣни; присутстіе ихъ почти не замѣчалось; видны были только свѣтлыя петлицы, личность же юношей исчезла. Они поражали своей безцвѣтностью и ничтожностью, и въ добавокъ: у многихъ изъ нихъ претензія — казаться свѣтскими и развязными была до крайности смѣшна. Салонные студенты дѣлились на два разряда: одни увивались больше за дѣвицами — возили имъ конфекты, разговоры вели самые невинные и дѣлали по воскресеньямъ визиты во всѣ первенствующіе дома. Второй разрядъ исполненъ былъ претензіи изображать изъ себя львовъ и онагровъ. На дѣвицъ они не обращали никакого вниманія, а усиленно, хотя и безуспѣшно, ѣздили къ дамамъ. Нѣкоторые изъ нихъ, для приданія себѣ солидности, садились съ пожилыми барынями въ карты; цѣлью каждаго было поставлено: протанцовать хоть одинъ танецъ съ какой-нибудь шикарной женщиной. Не находя удачи въ свѣтѣ, они обращались обыкновенно къ закулисному міру и проводили вечера у г-жи Прокоповой, гдѣ занимались съ ней игрой въ мельники. Были между ними и такіе, которые отъ великосвѣтскихъ барынь переходили къ класснымъ дамамъ, ища у сихъ дѣвственницъ отрады душевной. Губернскіе зоилы находили этотъ путь весьма удобнымъ.
Немудрено, что всѣ эти питомцы просвѣщенія не могли имѣть никакого умственнаго вліянія на общество, въ которомъ вращались. Университетъ занималъ самое невидное мѣсто въ городскихъ толкахъ. Городъ жилъ своей обиходной жизнью, своими желудочными, эротическими и всякими другими интересами, кромѣ интересовъ умственныхъ. Изъ профессоровъ — много двое, трое показывались иногда въ кое-какикъ гостиныхъ; но нечего и говорить, что они не давали тону. Никто изъ нихъ не открывалъ публичныхъ лекцій, такъ что зданіе университета никогда не посѣщалось, кромѣ торжественныхъ актовъ да службы въ университетской церкви. Только сильные студенческіе скандалы давали пищу городскимъ толкамъ; но никакъ не потому, что они выходили изъ университета, но потому, что нельзя же не поговорить о скандалѣ, гдѣ бы онъ ни случился.
XXXVI.
— Что же, Борисъ Николаевичъ, спрашивала Телепнева Ольга Ивановна: не превлекаетъ васъ наше общество?
— Не особенно, отвѣчалъ онъ.
— Выберите себѣ свой кружокъ, сказала она, съ удареніемъ; а остальнымъ можете дѣлать визиты.
— Позвольте мнѣ ограничиться вашимъ домомъ? проговорилъ Борисъ.
М-новой это очень понравилось. Еслибъ въ Телепневѣ было больше фатовства, онъ легко бы замѣтилъ, что Ольга Ивановна начинаетъ имъ особенно заниматься. Почти дня не проходило, чтобъ она гдѣ-нибудь съ нимъ не встрѣтилась. Да и онъ понемножку привыкалъ къ ней. Потребность женскаго общества начинала опять пробиваться. Ольгу Ивановну влекла къ юношѣ его сдержанность. Ей ужасно хотѣлось разгадать: отчего у Телепнева такой тихо-грустный видъ, отчего онъ не похожъ на другихъ студентовъ она только и думала, какъ бы вызвать его на откровенность. Да и лицо его… Ольгѣ Ивановнѣ не много приводилось видѣть такихъ красивыхъ, изящныхъ мальчиковъ. Выли минуты, когда она рѣшительно заглядывалась на Бориса.
Да вотъ и теперь, ее такъ и позывало спѣть ему что-нибудь нѣжное, просто даже приласкать его…
Сидѣли они в угловой, послѣ обѣда. Свѣчей еще не подавали; въ комнатѣ было темно. Ольга Ивановна откинулась на спинку дивана и курила. Борисъ сидѣлъ въ низкомъ креслѣ и тоже курилъ. Онъ говорилъ ровно и медленно; Ольга Ивановна, напротивъ, дѣлала ему вопросы тревожнымъ голосомъ…
— Спасибо вамъ, проговорила она и протянула ему руку. Я ужъ постараюсь, чтобы вы у меня не скучали.
— У васъ-то я не скучаю; дома меня одолѣваетъ тоска, вырвалось у Телепнева.
— Тоска!.. Ахъ, Борисъ Николаичъ, знаете отчего это?
— Отчего?
— Вы ужасно скрытны… Вы никогда слова не скажете о себѣ… ваша грусть накипаетъ… и давитъ васъ.
И она подвинулась къ той сторонѣ, гдѣ сидѣлъ Телепневъ.
— Развѣ я не вижу, заговорила она тихимъ вкрадчивымъ голосомъ, что вы страдаете… И вѣрьте мнѣ Борисъ Николаевичъ, я тронута тѣмъ, что вы у меня немножко отдохнули… Я хотѣла бы замѣнить для васъ, сколько могу, близкихъ вамъ людей.
Телепневъ слушалъ Ольгу Ивановну, опустивши голову. Въ эту минуту онъ какъ-то распустился, какая-то совершенно дѣтская, расплывающаяся грусть охватила его. Онъ хотѣлъ было заговорить, но губы его дрожали и онъ чуть-чуть не заплакалъ громко.
Ольга Ивановна взяла его руку.
— Не стыдитесь своихъ слезъ, проговорила она, это хорошіе слезы, не сдерживайтесь, скажите мнѣ все, что у васъ на душѣ.
Голосъ Ольги Иванавны былъ очень сладокъ. Телопневъ не выдержалъ, онъ заговорилъ, говорилъ долго и привелъ въ слезы самую Ольгу Ивановну. Началъ онъ ей разсказывать про свое дѣтство, про дикій домъ, про отца, Машу, наконецъ про Софью Николаевну.
— Она васъ любила? вдругъ спросила его Ольга Ивановна.
Этотъ вопросъ остановилъ его. Онъ испугался своей откровенности, испугался того, что Ольга Ивановна поняла изъ разсказа характеръ его любви къ теткѣ. Телепневъ ничего не отвѣчалъ, быстро всталъ съ кресла, подалъ Ольгѣ Ивановнѣ руку и схватился за шляпу.
— Куда вы? спросила она.
— Извините меня, прощайте! выговорилъ онъ и почти пробѣжалъ темную гостиную и залъ.
Скверно, гадко было на душѣ Телепнева, когда онъ, сидя въ коляскѣ, ѣхалъ къ себѣ домой. Въ одну минуту изъ-за двухъ-трехъ чувствительныхъ словъ первой попавшейся ему женщины онъ такъ раскисъ, что готовъ былъ оскорбить память той, которая ему все отдала, готовъ былъ доставить пищу пустому любопытству какой-нибудь барыни и хныкать около нея о своемъ одиночествѣ!
Когда коляска повернула на Преображенскую улицу, Телепневъ взглянулъ на церковь, увидалъ въ ней свѣтъ и велѣлъ кучеру остановиться. Служили вечерню. Темная церковь была совсѣмъ почти пуста. Телепневъ сталъ въ уголъ и закрылъ лицо руками. Но онъ не молился. На душѣ не было никакого порыва, никакого умиленія. И какъ острая игла, кольнула его мысль, что никогда искренно не хотѣлось ему молитьтя, что нѣтъ въ немъ того чувства, той силы, которая грѣетъ и примиряетъ. Только сь ней, съ Софьей Николаевной, могъ онъ молиться, да и тѣ молитвы, были не сила, а слабость! И также стремительно бросился
