потускнел – уже не такой розовый, как когда-то, и рыльце у него разлохматилось, потому что при встрече мы всегда тремся носами. Он был не похож на других – не медведь, не овечка, не лоскутное одеяло. Но я любила его все равно. Мне нравилось, что в палате, набитой мишками и куклами, есть он – поросенок.
– Никто не знает, что он тут, – сказала я.
Марго взяла его из моих рук с таким видом, будто это бесценный бриллиант. Взяла, как берут новорожденных, уложив головой на изгиб своего локтя. Надежно подперев его набитое шариками тельце.
– А ты, наверное, Бенни. – Марго потеребила его за ножку.
Улыбнулась и протянула Бенни мне.
– Нет, пусть побудет у вас. Немного.
– Зачем?
Я пожала плечами, понадеявшись, однако, что Марго поймет: я передала ей Бенни – свой единственный секрет. Доверила целиком и полностью.
Через несколько дней Марго опять явилась в Мэй-уорд. Я прервала свой плотный график дневного сна, освободила место для нее – в ногах кровати. Марго достала Бенни из кармана, поцеловала в лоб, а потом, держа мой секрет при себе, поведала свой.
Лондон, июль 1966 года
Марго Макрей 35 лет
Оно живет где-то там, на дне сознания.
Иногда взмахнет над водой переливчатым хвостом, обрызгает сверкающими каплями картинку перед глазами. А порой я забываю, что оно там, и когда, отяжелев, начну погружаться в глубину, уже готовая утонуть, мы – бух! – и столкнемся, я и мое воспоминание.
Воспоминание о ней.
Счастливо прожив с нами в комнате одиннадцать месяцев, наш новый сосед, петушок Джереми, пропал без вести. Звучит глупо, а когда объясняешь соседям – и того глупей. Один, помню, приоткрыл дверь, не снимая цепочки.
– Простите, у меня петушок потерялся.
– Ирландцам вход воспрещен.
Он стал закрывать дверь, и я увидела мельком козлиную бородку.
– Я не ирландка.
Он пробурчал что-то про картошку и захлопнул дверь у меня перед носом.
А я осталась стоять в темном коридоре. В доме было прохладно, но снаружи буйствовало лето. Мина уже вышла на улицу, останавливала людей, просила взглянуть на снимок нашего петушка, сделанный Полароидом. Она направлялась к парку, предполагая, что Джереми, может быть, запомнил, как мы ходили с ним туда на пикник. Наверное, соскучился по свежей травке, сказала Мина.
А я, растерянная, стояла в темном коридоре.
Я изучила входную дверь изнутри – трещину на стекле, оставшуюся после неудачной попытки взлома, почтовый ящик в клетке – ключами от нее владел один хозяина дома и держал все наши письма взаперти до самого воскресенья, а тогда уж приходил, тяжело ступая, и раздавал их нам, предварительно перехватив – мы так предполагали – те, в которых прощупывалось что-нибудь похожее на деньги.
Щеколда была так высоко, что дотянуться до нее я могла, только встав на носочки. Нет, без посторонней помощи петушок сквозь эту дверь не проник бы.
Когда Мина принесла Джереми в первый раз, я подумала, он наш гость. Необычный, но все-таки гость. Я и не знала, что он квартирант, поэтому была озадачена, когда через несколько дней Мина купила проволочную сетку, чтобы соорудить ему в нашей комнатке “загон” на безопасном расстоянии от розеток.
– Мы разве не отдадим его в общество защиты животных? – спросила я.
– Хочешь отдать нашего сыночка? Что ты за мать такая?
Я понимала, она шутит, но сердце все равно замерло от этих слов. С Дэйви я Мину так и не познакомила.
– То есть он остается здесь?
– Остается, пока мы остаемся.
Я сделала вид, что отнеслась к этому спокойно, а потом совершила ненужную прогулку в магазинчик на углу, чтобы поплакать втайне от Мины. В детстве у меня не было домашних животных. Дэйви – первая живая душа, за которую я отвечала. Взять на себя столь непомерное обязательство – заботиться о живом, вдыхающем воздух существе – казалось невозможным, после того как я с треском провалилась в прошлый раз.
Я вышла под палящее солнце. Мина уже, наверное, в парке. Все дома напротив нашего как будто стали больше и меньше одновременно. Я спустилась с крыльца, перешла дорогу – мальчишка на велосипеде чуть не сшиб меня.
И тихонько постучала в двери дома напротив, который, как и наш, был выкуплен предприимчивым хозяином и превращен в коммуналку. На мой неслышный почти стук никто не отозвался, и я вздохнула с облегчением – теперь можно честно сказать Мине, что я пыталась. Проделав то же самое у дверей домов справа и слева, я приблизилась к следующей и хотела уже постучать, но тут появился высокий мужчина в костюме цвета верблюжьей шерсти. Он придержал дверь, я поблагодарила и вошла.
В прихожей пахло чужой кухней – луком, перцем и тостами. Вокруг было тихо, и я постояла немного, раздумывая, как мне жилось бы в этом доме, а не в нашем. Я ведь могла бы поселиться здесь, а не через дорогу. Могла бы ходить по этому полу, отпирать комнату 2А и называть ее домом. Живи я здесь, Мина была бы просто незнакомкой с противоположной стороны улицы, изредка попадавшейся мне навстречу. Она проплывала бы мимо в своих длинных платьях, а я – смотрела на нее с любопытством, но так ничего и не узнала бы.
Джонни вышел на работу дня через три после нашего с Дэйви возвращения домой. До того момента я не испытывала какого-то особенного страха, каких-то опасений за маленькое розовое существо у себя на руках, завернутое в одеяла, но увидев в окно гостиной Джонни, бредущего прочь, в темноту, вдруг ощутила это невероятное бремя. Я смотрела на спавшего Дэйви с пузырьком слюны на губе, а видела черную бездну. Как, скажите на милость, могла я иметь ребенка, если даже машину не умела водить? Если даже налоги не умела платить? Если даже курицу не умела жарить? Как могла я иметь ребенка, если не умела быть матерью?
По лестнице спускалась женщина в легком оранжевом платье.
– Вы не видели петушка? – спросила я.
Она недоуменно улыбнулась, надела солнцезащитные очки, молча открыла дверь и вышла на белый свет. Оставив после себя сладкий, пудровый аромат духов. Я тоже вышла на солнце вслед за ней.
И побрела по улице дальше.
Когда Дэйви заболел в первый раз, Джонни не хотел везти его к врачу.
Я шла еще минут десять, а потом скрылась от жаркого солнца этого беспетушиного дня, нырнув в магазинчик у нас на углу. Хозяин смотрел крикет, установив черно-белый телевизор с зернистой картинкой
