нет ни личности, ни сознания, а наши уязвимые тела может постигнуть что угодно. Мы умираем каждую ночь. По крайней мере ложимся умирать, оставляем весь этот мир в надежде увидеть сны и утро. Может, поэтому мама перестала спать – уж очень сон похож на смерть, к которой она не была готова. Поэтому все время просыпалась, спешила прийти в чувство, цеплялась за жизнь. Боялась руки опустить, но пришло время, когда ничего другого ей и не осталось.
Глазго, сентябрь 2012 года
Ленни Петтерсон 15 лет
Я видела в окно своей спальни, как она вышла из машины и направилась к дверям отцовского дома. Сверху она выглядела старше – из-за причудливо падавших ей на лицо теней, – и я задумалась, не такими ли нас видит Бог. Ну и древними мы ему, наверное, кажемся.
Я не слышала ни дверного звонка, ни ее голоса.
– Ленни! – позвал отец снизу. – К тебе мама пришла!
Она прободрствовала несколько месяцев, а потом отвезла меня к новому папиному дому и высадила. Под глазами у нее опять залегли длинные лиловые тени. А смотрела она на меня, когда везла к отцу, будто бы не вполне понимая, кто я такая. Будто встреться мы на улице, она меня, может, и не узнала бы.
Через неделю или около того она привезла все мои вещи, остававшиеся в ее доме, и бросила на подъездной аллее вместе с письмом, в котором сообщала, что уезжает обратно в Швецию. И вот она тут как тут. Таксометр работает. Пришла попрощаться и официально переложить на отца обязанности родителя, а себя от них навсегда освободить.
Я сидела на полу, обхватив колени. Видела ребенка в такой позе в социальной рекламе против жестокого обращения с детьми. Внезапно съежившись до размеров желудя, я сидела и ждала.
– Ты идешь? – крикнул отец.
Я не ответила. Краем глаза поймала в зеркале собственный взгляд и поняла, что выгляжу глупо. Совсем не как желудь.
– Слышишь меня? – крикнул он снова.
– Слышу! – отозвалась я, и голос мой прозвучал гораздо спокойней, чем можно было ожидать.
Я посидела на полу минут десять, может, двадцать. Чтобы она поняла, как сильно я злюсь.
Я думала, она дождется. Думала, никак не сможет уехать не попрощавшись. И глазам своим не поверила, выглянув в окно, чтобы узнать, заплакала ли она уже, и обнаружив, что такси уехало и мама вместе с ним.
Она оставила отцу бумажку с обратным адресом. Отец приклеил ее к холодильнику. А я решила спалить на газовой плите. От дыма сработала пожарная сигнализация, и я обожгла палец.
Думала, она дождется.
Но ей надо было на самолет. А дочь упрямо сидела в своей каморке.
Оттуда, с подъездной аллеи, самолет на родину, наверное, казался ей гораздо заманчивей, чем одинокая бессонная жизнь.
– Она знает? – тихо спросила Марго.
– Отец написал ей письмо. По-моему. – Я помолчала. – Помню, ему пришлось указать адрес маминых родителей, поскольку в последний раз она сообщала нам, что живет в отеле поблизости от Скоммар-хамна, но с тех пор уже несколько месяцев прошло. Мне нравится представлять ее в тех местах – как она смотрит в окно на воду, окруженную лесом. В общем, она либо знает, либо нет. Если знает, но так и не приехала, пусть лучше остается там, где я ее воображаю, – путешествует по Швеции, счастливая и свободная, и спокойно спит по ночам.
Марго, видно, огорчилась за меня, а может, и за маму тоже.
– А если не знает?
– Я вижу в Мэй-уорд измученные лица матерей. И радуюсь, что для своей могу сделать кое-что напоследок – избавить ее от этого.
Ленни и Марго идут гулять
Марго так и не заговорила, а часы между тем протикали уже 1740 раз. Я подсчитывала, пока она, зажав в руке карандаш, всматривалась в чистый лист. Всматривалась в страницу, как в зеркало, словно не в силах понять ту разновидность самой себя, которую видела в отражении.
– Может, пропустить? – спросила я.
Она поглядела на меня откуда-то издалека.
– Сразу к следующему году перейти, я имею в виду. Она опять уставилась в бумажное зеркало.
– Не могу.
– Почему?
– Потому что все дальнейшее…
Она замолчала.
Марго казалась такой маленькой, что хотелось подхватить ее на руки, уложить среди мягких подушек и мишек, укрыть теплым одеялом.
– Может, проще будет не рассказывать?
– Нет, котенок. Я хочу, чтобы ты знала. Наверное. Мы посидели молча, часы потикали еще.
В конце концов я встала. Марго улыбнулась мне рассеянно.
– Пойдемте-ка, – сказала я, поднимая ее на ноги, – прогуляемся.
Наш весьма неспешный поход начался с того, что у дверей Розовой комнаты мы повернули направо и двинулись к главному атриуму, в котором располагались дорогой книжный и пропахшее беконом кафе. На повседневно одетых почти не обращали внимания. С людьми в больничных костюмах иногда переглядывались. Мужчина в буром махровом халате, очень уж мрачном, крякнул, проходя мимо. Может, в знак приветствия, а может, неудовольствия. Не понять.
Мы пошли по коридору к отделению, где брали кровь и принимали приходящих пациентов. Но там было слишком много нормальных людей снаружи, так что нам пришлось, развернувшись на 180 градусов, направиться в сторону педиатрии и родильного отделения.
Когда мы оказались в тихом уголке коридора наедине, если не считать корзины с постельным бельем, Марго сказала:
– Если расскажу, что было дальше, ты, может, станешь думать обо мне иначе.
– Думаете, стану?
– Да.
– А если пообещаю не думать иначе, что бы вы там ни рассказали?
– Не можешь ты такого обещать, – сказала она.
Я задумалась, верно ли это. И попробовала иначе:
– Вы ведь рассказали про арест, и мне это еще как понравилось!
Она покачала головой.
– Это другое.
Мы еще продвинулись вперед, обе – осторожными шажками.
– Но вы же хотите, чтобы я знала?
– Да. И нет.
Такой ответ, кажется, расстроил ее саму.
– Я никому об этом не рассказывала.
– Так это тайна?
– Да. И нет, – повторила она.
Мимо поспешно прошла медсестра с полным подносом мисок, и в коридоре опять воцарилась тишина.
– Идемте. – Я взяла Марго за руку.
– А куда мы теперь? – спросила она, однако ладонь мою сжала крепко. И не отпускала, пока мы петляли по коридорам. А когда подошли к Мэй-уорд, я махнула рукой медсестрам, сидевшим на посту, и отвела Марго к своей постели.
– Ленни?
Я усадила Марго на стул для посетителей, задернула шторку, чтобы никто в палате нас не видел.
Подняла лежавший на кровати матрас, под которым хранился мой секрет. Вытащила его. Он
