Мама так часто мне рассказывала, как она ходила туда в детстве! Честно говоря, до этого я всегда воображала себе театр куда более внушительным и помпезным. На самом же деле я увидела перед собой простой и строгий фасад, а само здание, по крайней мере снаружи, выглядело куда меньше, чем я себе представляла. И все же я продолжала верить, что внутри оно просто великолепно. Как мне тогда хотелось туда зайти! Красный бархат и позолота, огромная люстра, свисающая с потолка, аншлаг в партере и ложах, пышные и яркие – или, наоборот, мрачные – наряды и музыканты, движущиеся в едином ритме.
Мы с мамой слушали в Крепости Марию Каллас: «Армиду», «Турка в Италии», «Анну Болейн», «Макбета», «Медею». Из всех оперных певцов и певиц Марию Каллас мы слушали чаще всего. Маме она казалась сошедшей с небес – ей, как никому, удавалось затронуть самые сокровенные струны ее души и заставить на время забыть свою боль.
– Мама, – прошептала я в тот день, стоя перед «Ла Скала» и вспоминая ее бесчисленные обещания когда-нибудь прийти сюда вместе. – Я пришла, где же ты?
Когда я наконец добралась до Навильо, мне стало спокойнее. Бабушкин дом был уже совсем рядом.
Я стою сейчас примерно на том же месте, а еще даже нет семи утра. Окружная просыпается. Машины проносятся мимо. Владельцы баров лениво открывают двери.
Вижу остановку, вот и автобус. Вдруг я осознаю, насколько нелепая это была идея. Номер маршрута я знаю, но как понять, на какой автобус сел Эудженио?
– Мы заходим или нет?
Замешкавшись на первой ступеньке, я заставляю водителя нервничать. Наверное, он хочет доехать до конечной и завершить поскорее ночную смену.
Автобусы этого маршрута ходят круглосуточно, как рассказывал мне Эудженио в один из наших вечеров.
Извиняясь, я все-таки решаюсь пройти в салон. Автобус резко трогается, и я, чтобы не упасть, хватаюсь за поручень. Автобус состоит из двух секций, соединенных резиновой гармошкой. Когда он разгоняется, его длинный хвост начинает подпрыгивать. Увы, поденщик Эудженио на работе отсутствует.
Город в окне распадается на картинки, то четкие, то размытые. Я знаю, что маршрут проходит через всю окружную, сжимая центр города в огромное кольцо. На конечной, чтобы поменять направление и вернуться обратно, достаточно просто перейти дорогу. Мне в голову вдруг приходит идея: я выйду на следующей остановке и останусь там, буду проверять каждый останавливающийся автобус, чтобы точно не упустить Эудженио.
Чтобы попросить об остановке, нужно нажать на кнопку, только вот я об этом не знала, и водитель, который, похоже, действительно очень торопится, несколько раз проезжает мимо, видя, что на остановках нет людей. Когда я наконец догадываюсь нажать на кнопку и выхожу, то оказываюсь уже довольно далеко от того места, где я села. Уже восьмой час. На дорогах скапливаются пробки. Передо мной какой-то двухзвездочный отель и «Бургер Кинг». За спиной – китайская забегаловка и магазинчик электроники. Я в любом лесу найду дорогу, но город – совсем другое дело. У него нет первобытного интеллекта. Я чувствую, что теряюсь, не вижу для себя ориентиров.
А если я не найду Эудженио? Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг, когда я вернусь, Анджелина что-нибудь с собой сделает? Вдруг по моей вине… Щелк! Растет тревога, ускоряется сердце. Я пытаюсь сосредоточиться на останавливающихся передо мной автобусах. Пытаюсь занять свой разум, читая рекламу, которой они обклеены, считая, сколько секунд они простоят на остановке, прежде чем уехать, и придумывая имена водителям: Карлетто, Дмитрий, Сухой Кашель, Сандро, Гульельмо, Мистер Пропер…
Мне стало легче, но прошло уже больше часа, мимо меня проехало штук двадцать автобусов, а Эудженио ни следа. Из одного из автобусов вышла огромная женщина с кучей мешков со своими пожитками и села на металлическую скамейку рядом со мной. Она вытянула опухшие ноги, чтобы дать им отдохнуть, и заговорила сама с собой.
И тут вдруг в остановившемся перед нами автобусе я замечаю объектив фотоаппарата. Он выделяется в толпе людей, спешащих в офисы. Эудженио ошарашенно на меня смотрит. Мы друг для друга все равно что видение. Только-только я собралась вернуться и вызвать полицию, как вот он, стоит себе у окошка с камерой, которую я ему подарила.
Я вскакиваю и устремляюсь к автобусу, чтобы успеть зайти, прежде чем закроются двери. Мы с Эудженио на разных концах, я пытаюсь к нему протиснуться. Не успеваю я к нему подойти, как он оживляется, радуясь, что это был не мираж, а действительно я, собственной персоной.
– Гея! Ты тоже в маршрутке! – весело и непринужденно восклицает он. И фотографирует меня.
«Мы за тебя ужасно переживали!» – хочу я сказать ему, но не получается.
Не будем забывать: мы оказались в этой ситуации исключительно по моей вине. Очень повезло, что с ним все в порядке, – по всей видимости, ничего не случилось. Более того, вид у него как у студента на экскурсии.
– Эудженио, – говорю я, беря его под руку, – поехали домой.
– Гея, посмотри в окошко, – отвечает он, показывая пальцем на улицу. Глаза у него сияют.
Я вижу скверик, большую распродажу, заправку и вереницу зданий. Вижу людей, бесконечную толпу безымянных людей. Если бы время остановилось и выдало мне фотографию этого мгновения, я бы хоть смогла дать всем этим людям имена, придумать им истории, чтобы как-то их к себе приблизить, сделать более настоящими.
Женщину, сидящую напротив нас, с крабиком на затылке, пакетами из магазина и ребенком, который повис у нее на ногах и играет в телефон, я бы окрестила Италией; круглого паренька, стиснутого рубашкой не по размеру и изо всех сил пытающегося сжаться еще сильнее, чтобы всех пропустить, – Белым Хлебом; девушку с рюкзаком для ноутбука и на высоких каблуках – Цаплей… Но время бежит, они сменяют друг друга без остановки, затянутые водоворотами собственных жизней.
– Ну что, как прошло с Маргарет? – спрашивает Эудженио, сжимая мне запястье. – Откроется твой магазин?
Мой магазин.
– Эудженио, давай выйдем и вернемся домой.
– Когда он открывается? – продолжает он, все еще надеясь, хотя наверняка уже понял. – Она не пришла?
– Пришла. Но она не дочь Дороти. У Дороти не было детей. Маргарет не будет нам помогать.
Я рассказала ему эти новости так, словно они меня не касаются, но Эудженио не обманешь.
– Он делал тебя счастливой, – вздыхает он, бросая взгляд на водителя.
Я тоже смотрю на водителя, хочу попросить его свернуть на шоссе и увезти меня отсюда, хочу почувствовать скорость, умчаться куда-нибудь подальше и послать к черту всю свою жизнь.
– Эудженио, поехали назад.
– Я не хочу возвращаться в «Ничто», на дух его не переношу. Ненавижу тамошний запах, ненавижу сидеть там за барной стойкой и смотреть на посетителей. Ненавижу липкие столы, крошки под ногами, кассу, объедки в мусорке, стаканы со следами губ, почерневшее ведро со шваброй… И еще смотреть, как мой отец заходит за стойку налить себе чего-нибудь. Но больше всего я ненавижу уставший взгляд мамы, которой приходится его терпеть. Этот бар для меня хуже ада!
Некоторые пассажиры на нас оборачиваются, но мы не обращаем внимания. Мы должны поговорить с ним сейчас или никогда, должны обсудить все в городской суматохе – в тишине моей квартиры мы никогда этого не сделаем.
– Я тоже в какой-то момент подумала… – начинаю я, но осекаюсь. Не могу. – Попробуй открыться своим родителям. Поведать им свою мечту. Рано или поздно они поймут…
– Легко тебе говорить! Тебе не перед кем отчитываться. У тебя больше нет семьи.
У меня больше нет семьи. Он сказал это с такой легкостью, на которую способен только четырнадцатилетний подросток, сбежавший из дома. Он не хотел меня ранить, но ранил. «На самом деле это у моей семьи больше нет меня», – хочу я ответить, но вместо этого перевожу взгляд на запотевающее окно. Пытаюсь отыскать в своих мыслях место, в котором можно спрятаться от всего. Возможно, единственное такое место.
Мамина болезнь подкралась неслышно.
Поскольку она и так из-за головной боли проводила много времени в постели, с закрытыми ставнями и мокрой тряпкой на глазах,
