ей удавалось скрывать от нас свою новую боль несколько месяцев. Началось все, как мы узнали впоследствии, с обычной рези в животе. Не сильной, но и не слабой, особенно по ночам. Со временем резь возникала все чаще и становилась все острее, заставляя маму даже задерживать на какое-то время дыхание. Но каждый раз, когда боль проходила, мама пыталась убедить нас, что больше она не вернется.
Мне казалось, она стала печальнее обычного, не находила больше причин вставать с кровати, есть, проводить время с нами, рисовать или слушать музыку. Иногда, наблюдая за ней вечерами, я даже подозревала, что она больше всего на свете желает, чтобы пришел уже этот проклятый Конец, раз и навсегда. Чтобы можно было сбросить с себя непомерный вес ожидания. Получить доказательство, что жизнь ее не была прожита зря.
Это я нашла ее в тот день – отец с братом ушли в лес рубить дрова. Она лежала съежившись на кровати и держалась руками за живот. Она кричала и плакала, и каждая мышца ее тела была напряжена до предела.
В один миг все, что происходило последние месяцы и что я не могла себе объяснить, встало на свои места, сложилось в пазл, который, как оказалось, собирался очень легко. Ее скорченное тело, терзаемое судорогами, пугало меня до ужаса. Я стала гладить ее по спине, волосам, плечам, ногам, пока она хоть немного не успокоилась.
– Помоги мне, – прошептала она.
Первые двадцать два года своей жизни я только и делала, что готовилась к катастрофам. Но такое несчастье я не могла предвидеть никак. Я выросла с мыслью, что мы бессмертны, поскольку мы подготовлены.
На ее тумбочке, рядом с будильником, я заметила ступку с каким-то темным травяным месивом внутри. И сразу же поняла: отец все знал, он пытался этим ее вылечить. Меня начало трясти.
Я тогда уже умела немного водить, но весь мой опыт сводился к паре километров по грунтовым дорогам через поля на папиной голубой «Панде». Я даже не знала, где находится ближайшая больница, но выбора у меня особо не было.
«Вылечить больное тело – это тебе не ножку к столу привинтить», – повторяла я себе все те бесконечные часы, что маму держали в операционной. Это тебе не поделка «сделай сам», такому нас не учили. Нам, хочешь не хочешь, приходится полагаться на других – и слава богу, эти другие существуют. Персонал больницы действовал очень слаженно и отнесся к нам с заботой и вниманием. Никто нас не выгнал.
Я не находила себе места, не переставая ходила туда-сюда в неоновом свете зала ожидания. Из больницы позвонили отцу, он начал кричать и ругаться, потом попросил позвать к телефону меня, закричал снова и бросил трубку. Время от времени я поглядывала в окно – посмотреть, не приехал ли он. Но его не было.
Когда маму привезли в палату, я села рядом с ней. По потолку шла тоненькая трещина, и мне тут же захотелось принести стремянку и заштукатурить ее. От трещин – теперь я это уяснила – нужно избавляться немедленно.
– Вам с Андреа надо уйти, – прошептала вдруг мама, не открывая глаз. Ее голос исходил будто не изо рта, а из какого-то тайника в ее теле, из потайного места, о наличии которого даже она сама не подозревала. – Мы с папой умеем о себе позаботиться. Мы справимся.
– Что ты такое говоришь, мама! Мы скоро вернемся домой и будем все вместе.
– Мы уже достаточно были вместе. Более чем достаточно. И чего мы добились? Чтобы уйти из нашего дома, вам придется сбежать. Так бегите же. Сделайте это для меня, я оказалась слишком слаба для этого. Наша мечта превратилась в кошмар, стремление к свободе – в клетку… Только отец твой этого не осознает. Он уже слишком далеко. В тысяче световых лет от нас. Мы его потеряли. И ничего нельзя сделать, чтобы его спасти. Я клянусь тебе, поверь мне. Ничего. Но вы всё еще можете спастись сами. Ты сильная, Гея. Ты сможешь. В тебе столько удивительных качеств. Ты готова встретиться с миром, даже если пока не осознаешь этого.
Она замолчала, и я не знала, заговорит ли она снова. С комом в горле я сидела рядом и ждала, не в состоянии избавиться от впечатления, что она говорит со мной с того света.
– Уход из дома будет для тебя сродни смерти, но без смерти не бывает и жизни, – продолжила она. – Мир здесь, снаружи, он ждет тебя. Нельзя жить, наблюдая за ним из окошка. Каждая прожитая в нем минута будет ценна и насыщенна. Да, будут и боль, и несчастья, и опасности, но все они послужат лишь доказательством того, что ты жива. Смысл жизни в том, чтобы жить, а не в том, чтобы бояться.
Я сжала ей руку в надежде, что она откроет глаза. И она открыла. Приподняла веки и посмотрела на меня, возможно, в последний раз. Увидела меня такой, какая я есть, как и я в те минуты видела ее: впервые за всю свою жизнь – настоящей.
А если. А вдруг. А вдруг можно было ее спасти. А если бы мы заметили вовремя. А если бы отец не лечил ее альтернативными средствами. А если бы мы привезли ее в больницу раньше… Но в Крепости эти «а если» были другими.
– Если бы она осталась дома, она бы выжила, – негодовал мой брат, остервенело копая землю лопатой.
На нем были сапоги и старая выцветшая папина рубашка. Он даже начал отпускать бороду, как отец. Со дня наших злоключений в лесу он стал все больше закрываться в себе. Перестал критиковать наш образ жизни и будто смирился, приняв его как единственно возможный. И смерть нашей матери, очевидно, окончательно уверила его в этом.
– Мама сама попросила меня отвезти ее в больницу.
Я попыталась взять его за руку, но он вырвался.
– Она не понимала, чего хочет.
– Конечно, она ведь ужасно страдала. Долгие месяцы страдала. Мы приняли правильное решение.
– Ты приняла решение, худшее из всех. Мамы больше нет. И виновата в этом только ты.
Я изо всех сил старалась не слушать его, не дать ему заманить меня в эту ловушку. Если бы я убедила себя, что он прав, то свалилась бы в такую пропасть, что выбраться из нее не смогла бы уже никогда. Камень вины раздавил бы меня навеки. Я сделала глубокий вдох и сдержала подступающие к глазам слезы. В случившемся нет моей вины. Я попыталась спасти маму так, как она сама меня попросила, – цивилизованно. Мы с ней доверились медицине, объективности. Точек зрения может быть сколько угодно, и моя была ничуть не менее ценной, чем та, которую мне навязывали с рождения: слова моего отца не были законом. Я осознала это еще во время нашей первой и последней поездки в Милан – единственный опыт, который мне довелось испытать вне Крепости, – но тогда я только начинала привыкать к этой мысли.
Если бы только мой брат увиделся с мамой в больнице, если бы только пришел с ней попрощаться, если бы только он, как и я, был с ней рядом и выслушал ее.
– Болезнь приносила страдания, а больница принесла смерть, – отрезал Андреа, повторив слова, произнесенные недавно отцом.
– Был шанс ее спасти! – оправдывалась я.
– Тогда почему не спасли? Открою тебе секрет: больницы строятся на коммерческой выгоде. Живой – это лишнее койко-место, а значит, затраты. Спасать людей не в их интересах.
Я не хотела поддаваться панике, но состояние у меня было шаткое. Аргументы брата приводили меня в ужас.
– Андреа, что ты такое говоришь?
– У мамы был рак в последней стадии, неизлечимый, они признали это. Неужели не лучше было бы, если бы мы сами о ней позаботились? Были бы с ней до самого конца?
– Он был неизлечим, потому что его слишком поздно обнаружили. Мы не врачи. И ей там хотя бы облегчили страдания. Она снова пришла в себя, ей стало лучше… Заметь мы раньше, что с ней что-то не так, может быть, все обернулось бы по-другому. Неужели ты не понимаешь?
Было похоже, что нет. Он совершенно этого не понимал. Обратился в глухую стену.
– Папа специально морочил нам голову, – настаивала я. – Держал нас в неведении и даже
