Ольга отвезла его в Киргизстан. Ей казалось, что вдалеке от суеты, где-то в прошлом, он полностью восстановится и они будут просто жить.
Так и случилось. Их приняли в крохотном оседлом ауле, жизнь в котором застыла как жук в янтаре миллионы лет назад.
Протасов, наполняясь силами, жаждал деятельности. Он, починив старинный трактор, распахал степь и бросил в нее зерно. Оно взошло нежными стеблями, но потом солнце убило посевы, высушив пшеницу, так и не дав ей стать новым зерном.
Он наладил кузню и научил молодых людей нехитрым вещам: как подковать лошадей подковами, сделанными собственными руками. Некоторые замахивались ковать сабли, но не было нужной рецептуры: какое железо использовать, что добавлять, при каких температурах плавить. Потому ковали гвозди, простые петли для дверей и казаны для плова…
Они быстро выучили киргизский язык, как если бы знали его, а сейчас вспомнили заново. Он почему-то в постели говорил именно на киргизском, а она, как всегда, молчала, рот был открыт для него всего, для немых криков, а он плыл в водопаде ее волшебных молекул и все более убеждался, что страсть может быть вечной, что она куда как сильнее любви… Они очень хотели ребенка, но его не случалось. Будто что-то не давало продолжить род специально, пытаясь отсрочить окончание периода страсти именно для нее, так как дитя забирает на долгие годы у женщины истинную страстность к возлюбленному, а значит, и его страсть высохнет и умрет до срока. Ольга его любила и была уверена, что он ее тоже любит. Она знала, что его юношеские выводы о страсти сильно преувеличены, а скорее совсем неправильны. Потому она не боялась появления ребенка, уверенная, что любовь останется навсегда, тогда как страсть и так угаснет со взрослением тела…
Олег уехал в Россию за пчелами, чтобы наладить в ауле пчелиное дело, а она без конца намывала дом, чтобы хоть на минуту забыть о муже… Она даже съездила в районный центр, в город Чолпон-Ата. Ходила по рынку, что-то покупала: приправы, чеснок, кусочек мяса… Остановилась выбрать Олегу рубашку – и увидела в метрах ста, возле бочки с разливным квасом, офицеров, пьющих из больших граненых кружек и о чем-то беседующих. Она узнала в них своего мужа Сашу Бычкова и его товарища Олега Протасова.
Позже она села в автобус, который довез ее до военной части, откуда она дошла до своего маленького домика, где принялась готовить рассольник и крутить пельмени для мужниного гостя, который должен явиться к обеду.
Она подарила Саше новую рубашку, которая подошла ему, будто шилась на его плечи. К обеду явился гость, прапорщик Олег, который давно не пробовал домашней еды. Ее рот был, как всегда, полуоткрыт, а гость жадно глотал пельмени, сдобренные молекулами женского тела чужой жены.
А Саше Бычкову в детстве неудачно вырезали аденоиды, и он навсегда потерял обоняние. Вкусовые рецепторы некоторое время функционировали, но и они вскоре угасли. Ноздри и мозг Олега были совершенно здоровыми, и гость чувствовал что-то мучительно сладкое в рассольнике, настолько необъяснимое, что он изредка взмахивал головой словно молодой ретивый конь…
Саша Бычков быстро привык к приобретенным недостаткам, а к старшим классам и вовсе позабыл о былых проблемах.
Он ел все, что стряпала жена, любил ее нежно – за заботу, за молчаливую покорность, за уют и чистоту в их маленьком доме, – но за пару лет истории их семьи ни одна из ее молекул не была распознана и расшифрована его мозгом. Он любил ее просто, незатейливо, а она даже не задумывалась о том, что в их интимной жизни происходит не совсем то, что могло бы сделать ее абсолютно счастливой. Она и сама думала, что счастлива, потому что пришла к нему тургеневской девушкой, чистой и непорочной, наполненной романтикой русской литературы. Ей не с кем было сравнить целостность ее мужа Саши, кроме как с героями книг, а он и внешне и внутренне был сравним с положительными персонажами. А еще Саша Бычков был похож на известного актера, сыгравшего в шедевре советского кино белогвардейца, которого застрелила баба-большевичка… Тогда Ольга, еще совсем юная и светлая, в первый и в последний раз плакала. Ей на мгновение показалось, что в этом фильме убили справедливость мира. Она не поверила в правдивость этой истории, позволила чужому художественному замыслу завладеть ее сердцем, а потому восстановила в себе уверенность, что мир – справедливое место, в котором люди в тенистых беседках шепчут о любви, немного страдают от легких недопониманий и мужчины сражаются на дуэлях за женщин, а не женщины стреляют возлюбленным в лицо… Имея в семье достаток, она прожила до двадцати с небольшим лет все в той же тургеневской ауре, окончив попутно литинститут, сочиняя стихи в духе прошлой эпохи, из-за чего интерес педагогов к ее способностям к третьему курсу угас, так как девушка не взрослела в своем творчестве, и не менялись ее взгляды на эту жизнь.
Потом, двадцать девятого апреля, перед самым Первомаем, ее родителей застрелили в собственной квартире. По пуле в голову и по пуле в сердце. Она чудом спаслась, выйдя за шампанским для маленького праздника… В квартире все было перевернуто, как при обыске в пятидесятые, будто искали что-то… Тогда таких убийств в СССР не было. И самое трагичное, что отец только накануне вернулся из длительной командировки по азиатским регионам и должен был следующим утром докладывать в министерстве о своих успешных геологоразведочных изысканиях…
Мир все же перестал быть тургеневским. Он раскололся на Раскольникова, «Неточку Незванову», Шаламова в списках, Ивана Денисовича, Бродского, но в нем все же осталась самая малость от Наташи Ростовой и совсем чуточку от Ассоль.
Для Ольги наступило время принятия иных реалий. Казалось, что после такой трагедии она начнет писать что-то эмоциональное, выплескивая из души нестерпимую боль, но она, наоборот, бросила стихосложение раз и навсегда. Мир не для стихов, в нем слишком много прозы.
Она все больше сидела дома, в просторной квартире на Фрунзенской набережной, продолжала читать книги из богатой отцовской библиотеки и часто разбирала родительские вещи, мамины кофты и пиджаки отца, иногда засыпая возле гардероба, а как-то, очнувшись увидела смятый крохотный кусочек тетрадного листа с начертанной на нем оборванной картой. Какая-то равнина, две небольшие горыблизнецы, между ними речка. На одной из гор отцовской рукой был нарисован круг, внутри которого начертаны лишь две буквы: «Au». Она была дочерью геолога, а потому открыла карты регионов Советского Союза и с упорством, которого не знала прежде, через неделю отыскала похожее место в Центральной Азии…
В очереди за молоком она увидела прекрасного
