V
Днём всё чаще и чаще моросил дождик, а по вечерам над городом стоял туман, сквозь который электрические фонари казались фиолетовыми пятнами. Рано темнело, и с первых чисел ноября Нелли стала приезжать на уроки музыки или с отцом, или с компаньонкой мисс Госкинс, очень похожей на одряхлевшую левретку.
Разговаривать можно было только на лестнице в течение нескольких секунд и с большой осторожностью.
Услыхав, как хлопнула нижняя парадная дверь за Нелли, Михайлов бегал взад и вперёд по комнате и бранился неизвестно по чьему адресу, потом шёл гулять. Монотонный шум воды, сбегавшей по водосточным трубам, и треск извозчичьих дрожек о мостовую раздражали и нагоняли невесёлые мысли. И тогда ему приходило в голову, что его роман в сущности выдуман им самим, и ни он, ни Нелли на самом деле не любят друг друга, и им приятна только тайна. Проходило два дня. Нелли снова подымалась по лестнице с муфтой и папкой нот в руках, в бобровой шапочке, раскрасневшаяся, радостно поглядывая своими лучистыми глазами, и сердце у него падало, он улыбался ей в ответ сам, и весь мир опять сосредоточивался в этих глазах, муфте и шапочке.
Выдалась одна особенно неприятная неделя. Мисс Госкинс почему-то начала провожать Нелли до самых дверей квартиры профессора и говорить стало совсем невозможно. Кроме того, Михайлов получил от матери два неприятных письма. В одном было написано, что здоровье её не улучшается, и она чувствует свою скорую кончину. В другом мать упрекала его за редкие письма и просила приехать на рождественские праздники, как можно раньше, чтобы поговорить о делах по имению, сильно запутанных управляющим.
Хотелось поделиться всем этим с Нелли, и всё не представлялось удобного случая. Несколько раз он встретил на улице самого мистера Вилкинса, и тот, отвечая на его поклоны, всякий раз, как казалось Михайлову, смотрел на него с презрительной усмешкой. Настроение портилось с каждым днём всё больше и больше, хотелось сделать какую-нибудь гадость или глупость, чтобы уйти от самого себя. Давило и полное безделье. В следующую среду Нелли провожал отец и не поднялся до верхней площадки лестницы, а сейчас же ушёл.
Услыхав стук затворившейся за Вилкинсом двери, Михайлов бросился навстречу к Нелли и неожиданно для самого себя схватил её за обе руки и заговорил:
— Нелли, Нелли, хорошая моя, я не могу без вас… Если бы вы знали, как мне тяжело.
Она остановилась, и её глаза с тревогой расширились.
— Что вы, Николай Николаевич, что с вами?
— На душе у меня плохо, я с вами две недели не говорил, — кажется, будто год. Вот так, как в жару пить хочется и не знаешь, где достать воды.
— Случилось что-нибудь?
— Нет, ничего не случилось, но если я с вами не поговорю, я с ума сойду. Нелли, золотая моя, может случиться, что я уеду к матери, она больна, тогда мы долго не увидимся. Понимаете, если я не побуду с вами, я не уеду, не уеду, если бы даже она ещё и ещё меня звала… Нелли, пойдёмте ко мне. Меня измучили эти свидания из-за угла. Пойдём. Вашему отцу и в голову не придёт, что вы не были на уроке, а профессору какое дело, он подумает, что вы больны, ведь, проверять никто не станет.
— Это… это невозможно…
— Это так просто, как вы себе и представить не можете. Выбросьте из головы, хоть на этот раз, все ваши понятия, мешающие вам жить.
Михайлов снова взял её обе руки и с тоскою смотрел ей в глава, повторяя один за другим все приходившие ему в голову доводы. Незаметно они дошли до дверей его квартиры. Глаза Нелли расширились ещё сильнее, когда она переступила порог и очутилась в ярко освещённой комнате.
— Сядьте, сядьте, — говорил тем же прерывающимся голосом Михайлов и подвёл её к тахте. — Дурного в этом ничего нет, поймите, вы мой единственный друг, я больше никого и ничего не люблю.
Нелли автоматически села. Лампа с рефлектором и огромный письменный стол, уставленный фотографиями, и этажерка с книгами, которые она видела в первый раз, — всё закачалось и поплыло у неё в глазах, и ей казалось, что всё это она видит во сне.
Михайлов стал перед нею на колени и снял с её головы бобровую шапочку, влажную от инея.
— Вот вы и у меня, ведь ничего страшного нет, правда нет? — говорил он, заглядывая ей в глаза.
Нелли молчала.
— Нелли, утешьте меня, скажите мне что-нибудь, ведь вы любите меня?
— Я не знаю, что вам нужно, — сказала она.
— Я извёлся за это время. Меня давят тяжёлые предчувствия, может быть, скоро умрёт моя мать, и я останусь один, — но не в этом даже вся тяжесть моего настроения. Я не знаю, зачем я живу, и зачем я учусь в университете, мне стыдно так жить. Никогда и никому другому я в этом не признавался, так как не признаются в таких вещах тысячи людей, а вам я говорю, и мне кажется, что одна вы только можете меня вывести из этого тяжёлого состояния.
— Я думаю, это не в моих силах. Всё ж я вас не понимаю, — задумчиво сказала Нелли. — Работайте больше, читайте. Прочтите роман Диккенса «Николай Никльби», это моя любимая книга, там настоящие несчастья описаны, и люди умели переносить эти несчастья.
«Она не хочет меня понять, — подумал Михайлов, — при чём тут книги?..» Он сел рядом с ней и вслух добавил:
— Мне не книги нужны, мне живого слова, ласки, сочувствия хочется.
— Я сочувствую вам, вы видите, я в вашей комнате.
— Я вижу это, моя славная Нелличка.
Михайлов вдруг обнял её за талию и впился поцелуем в её губы.
В висках у него застучало, и в одну секунду пересохло во рту.
Нелли с усилием отдёрнула своё личико, на её ресницах заблестели слёзы.
— Я не желаю, я не желаю… — отрывисто проговорила она и встала с тахты.
— Нелли, голубчик, простите, я забылся, я сознаюсь…
Михайлов опустил голову и, чтобы не встречаться с её испуганными, влажными глазами, заходил взад и вперёд по комнате. Чувствовалось ужасно неловко, и, вместе с тем, где-то глубоко в душе трепетала радость. Радость эта раздвоялась и происходила, во-первых, от того, что, как ему казалось, в отношениях с Нелли был сделан огромный шаг вперёд, — и во-вторых, — он испытывал чувство человека, случайно избежавшего огромной, непоправимой опасности.
Личико Нелли горело. Она молча вытерла свои глаза носовым платком, высморкалась и сказала упавшим голосом:
— Видите, что вы сделали, — теперь я совсем не могу с вами говорить. Я должна сейчас же уйти.
Михайлов не удерживал её и только повторял:
— Не сердитесь на меня, не сердитесь же, право, я не виноват.
Когда дверь в квартиру профессора музыки за ней затворилась, Михайлов вернулся к себе и заперся на ключ.
На другой день Михайлов, злой и молчаливый, пошёл в университет, был на лекции римского права и убедился, что совсем отстал от курса. Возвращаясь домой, он купил роман Диккенса «Николай Никльби», о котором говорила Нелли, а после обеда улёгся на тахте и попробовал читать, но роман казался тягучим, и он не мог себе представить никого из бесчисленных действующих лиц. «Может быть, для англичанина такая книга — это целое откровение, а мне она кажется скучной», — подумал Михайлов, оделся и снова вышел на улицу. Ясное ощущение недовольства собою не давало покоя, и казалось, что на всём свете нет человека, существование которого было бы более нелепо, чем его.
«За всю жизнь делал только одни гадости и глупости, — думал он. — Перепугал и взволновал девочку, нравственно одинокую и потому беззащитную, которая никогда не будет ни моей женой, ни любовницей. Налгал, что буду писать сочинение, нанял дорогую квартиру и не видел в этом году ещё ни одной книги юридического содержания… Обещал маме писать часто, а не собрался ответить на оба её отчаянных письма»…
Теперь у него было только два желания: первое, по возможности дольше не встречаться с Нелли, и второе, поскорее дождаться конца ноября, уехать к матери и рассказать ей всё-всё, что произошло за это время. Михайлов был уверен, что после такого разговора почувствует себя счастливым и способным начать новую осмысленную жизнь, не похожую на ту, которой он жил до сих пор.
Начать трудиться теперь же ему казалось невозможным и ненужным, потому что за один месяц всё равно ничего нельзя сделать. Чтобы время бежало быстрее, он решил побольше развлекаться и весь следующий день провёл в бильярдной, где собирались студенты. Там он обедал, выпил много вина и чуть было не отправился с двумя товарищами, как они выражались, «к женщинам». Потом раздумал, подозвал другого извозчика, поднял воротник и поехал домой.
На душе уже не было так тяжело, от выпитого кружилась голова и хотелось только спать. Отворивший двери швейцар подал ему телеграмму, которую принесли ещё днём. Михайлов скомкал её и побежал по лестнице наверх. «Значит — маме плохо, — думал он, стараясь дрожавшей рукою поскорее найти в кармане ключ от квартиры. — Пожалуй, придётся завтра же уехать… А может она просто беспокоится, тогда протелеграфирую». В комнате он долго искал спичек, наконец нашёл, зажёг лампу и вскрыл телеграмму. Сначала содержание её показалось непонятным, он прочёл ещё раз, и по его коже пробежал мороз от самых пяток до затылка, а потом всей спине стало жарко, точно на неё положили мочалку с горячим мылом. Телеграмма была от управляющего. Он сообщал о внезапной смерти матери и просил распоряжений. Опьянение и сонливость, которые Михайлов чувствовал на улице, пропали в одну секунду, и у него сама собой вдруг запрыгала нижняя челюсть. Он отошёл к окну, прислонился лбом к холодной ставне и тихо заплакал, едва заметно вздрагивая.
