ножа. Селиванов нашёл в кармане кусок старой обёрточной бумаги и обмотал палец.
Его разбудил голос. Селиванов открыл глаза и увидел потолок. Он повернулся на бок и обнаружил, что лежит на раскладушке поверх каких–то тряпок. Рядом сидел Витя со стаканом в руке.
— Что? — спросил Селиванов.
— Тебе кто–то звонил.
— А, ладно.
Голова была тяжёлая. Опьянение ещё не прошло. Селиванов решил пока не двигаться. Витина комната была маленькая и неряшливая. Повсюду стояли пустые бутылки. На подоконнике стояли горшки с мёртвыми растениями.
— Миш, ты как думаешь, дети могут в ад попасть? — спросил Витя.
— Для детей там, кажется, есть отдельное место, — сказал Селиванов.
— Да, я знаю. Лимб. Но туда попадают невинные души, младенцы. А если ребёнок большой и успел натворить чего–то? Животных мучил, воровал, обманывал бабушку.
— Не знаю, Вить. Откуда мне знать? Ты сам как считаешь?
Витя пожал плечами.
— Надо сходить в церковь, у попа спросить.
— Да, это правильно.
Потом они напились и немного поругались. Селиванов сидел на раскладушке. Витя развалился на диване.
— Идиот, зачем ты сказал мусору, что я был у Шурика?
— Но ты ведь был. А потом ухилял. Мне пришлось выгребать. И Шурика тащить в катафалк. У меня чуть ноги в обратную сторону не сломались.
— Вместе надо было валить.
— Неправильно так делать. Он же нас в гости пустил.
— И помер. Ему без разницы.
— Всё равно хреново так поступать. Не по–людски.
— Ой, блядь, ещё одна совесть вылезла.
Витя помолчал, а потом рассказал, как его выгнали из больницы. Во время операции умер ребёнок. Витя был в этом не виноват. Анестезиолог ошибся. Но его мамаша оказалась какой–то чиновницей в здравоохранении.
— Мамаша чиновница, а сын простой анестезиолог? — спросил Селиванов. — Пиздёж это всё.
— Никакой не пиздёж! Он нормальный парень. Хотел людям помогать. Но когда эта херня случилась, он сразу и поплыл, испугался. Мамаша за него вписалась. Меня чуть не посадили. Говорили, что я с похмелья пришёл на операцию.
— А нет?
— Да это мелочи. Я всё как надо сделал.
— Ну, не переживай тогда.
— Да мне вообще всё равно.
Селиванов вспомнил про звонок и достал телефон. Звонил дядя Петя.
— Алло, да, дядя Петя, что хотел? — скороговоркой спросил Селиванов.
— А я хотел спросить, дошёл ли ты к отцу.
— Ну, нет, ещё нет. Дела были. Тут мой друг умер внезапно…
— Я живой! — слабо выкрикнул Витя.
— Ясно, — сказал дядя Петя. — Ну ты бы поспешил, Миша.
— Я спешу.
— Да, да, поспеши. А то так и не повидаешь его.
— Повидаю, повидаю.
— Ну, я надеюсь, надеюсь.
Селиванов нажал отбой. Налил водки.
— Кому ты звонил?
— Да так.
— Бабе?
— Нет.
Витя с трудом сел.
— Позвони жене.
— Не–не–не. Она расстроилась. Орать будет.
— Моей позвони. Хочу послушать её голос.
— Так ты сам позвони.
— Она меня заблокировала, — сказал Витя, тараща глаза.
— И зачем она тебе? Бросила — значит, не любила.
— Набери. Жалко, что ли?
Селиванов набрал и включил громкую связь. Вспомнил, что бывшую жену Вити зовут Ольга.
«И титьки у неё как дыни», — подумал он пьяно.
Она ответила после первого гудка.
— Алло, я слушаю.
У Вити потекли слёзы.
— Говорите! Алло! Костя, это ты? Алло!
Витя кусал ладонь. Селиванов обратил внимание на его тонкие, как у пианиста, пальцы. Но с грязными, обкусанными ногтями.
— Вы что, мой голос записываете? — спросила Ольга. — Ну, слушайте! Вы хуесосы, твари и пидоры! Чтоб вы сдохли от рака! Чтоб вы говно жрали!
Она долго материлась и проклинала их. Потом отключилась.
— Спасибо, — сказал Витя.
— Пожалуйста, — ответил Селиванов.
* * *
Он собирался уйти следующим утром. Немного опохмелиться, может, попробовать принять душ в грязной Витиной ванной и отправиться к отцу. Но утром они опять пили, потом легли спать. Проснувшись днём, Селиванов не смог встать, его трясло. Витя сходил в магазин и принёс водки. Выпил сам, потом зажал голову Селиванова борцовским захватом и влил в рот полстакана. Минут через десять трясучка прошла. Они продолжили пить. Мир исказился. День и ночь перепутались. Действительность встала с ног на голову. Селиванов просыпался, пил, засыпал, опять просыпался, опять пил, опять засыпал. Снов не было. Выходить из квартиры не хотелось. Он давал Вите банковскую карту, и тот ходил в магазин. В комнате почти не осталось свободного от пустых бутылок места. Селиванов курил и читал названия этикеток. Начинали они с «Русского стандарта», а последние дни Витя приносил палёнку за шестьдесят рублей из павильона «24 часа». Деньги заканчивались. Никто не звонил. Стало казаться, что кто–то сидит в шкафу и тяжко вздыхает.
— Вить, какой день недели? — спросил Селиванов однажды.
— Не знаю. Среда. Слушай, денег сколько осталось?
— Сейчас.
Он достал телефон, открыл приложение.
— 122 рубля.
«Всё пропил», — мелькнула равнодушная мысль.
— Как раз две бутылки, — сказал Витя. — Сползаю?
— Давай. Но возьми одну. Надо оставить на проезд.
— Какой проезд?
— К отцу. Я к отцу собирался.
— А, точно.
Витя ушёл. Селиванов, перебарывая тряску, выбрал в пепельнице хабарик и закурил. Шкаф продолжал его беспокоить. Он докурил и ушёл на кухню. Бросил окурок в раковину с горой посуды. Тревога не отпускала. Селиванов отчётливо услышал тяжёлый вздох. Теперь оно пряталось под столом. Он заглянул. Никого. Проверил ванную и туалет. Всё было чисто, в переносном смысле, конечно. Значит, шкаф. Селиванов вооружился кухонным ножом, подкрался и распахнул дверь. Завоняло старой, слежавшейся одеждой. Внутри никто не прятался. Он и сам это понимал. Но ничего не мог с собой поделать. Бросив нож, он доковылял до раскладушки и лёг. И вдруг понял: чудовище сидит на лоджии. В этот раз оно слишком большое. Больше Шурика. Селиванов натянул на голову покрывало.
Пришёл Витя с двумя бутылками водки и толстой женщиной непонятного возраста. Она с трудом стояла на ногах.
— Это Зоя, — сказал Витя.
— Жизнь, — ответила она и тяжело опустилась на кровать.
— Налей мне скорее, — попросил Селиванов.
Витя шустро разлил в три стакана. Выпили. Зоя половину вылила на грудь. Селиванов немного успокоился. Выглянул на лоджию. Она была завалена хламом: лыжи, ящики, рваный ботинок, чучело белки.
— Вить.
— Чего?
— Я же просил оставить на проезд.
Витя махнул рукой.
— Да всё равно бы пропили завтра.
Селиванов подумал, что он прав. Зоя храпела, раскинувшись на спине. Витя налил в два стакана.
— Знаешь что? — сказал он. — Я понял: нет никакого рая и ада. Мёртвое навсегда останется мёртвым. Никакого продолжения потом не будет.
Селиванов выпил и лёг на раскладушку.
— И ладно, — пробормотал он, засыпая.
Ему приснился странный сон. Будто он весь с головы до ног оброс овечьей шерстью. Какие–то мужики в сапогах связали его верёвкой и бросили на грязный пол. Селиванову было очень страшно. Он пытался спросить, что с ним будут делать, но только блеял. Мужики протянули мозолистые руки и стали выдирать из него эту шерсть огромными клоками. Он заорал от дикой боли, заплакал и проснулся.
В комнате было темно. Он слышал храп Вити. Селиванов ощупал себя и сел. Опять его трясло. Но боли не было. На кухне горел свет. Он вышел. Там сидела голая Зоя.
— Есть выпивка? — спросил Селиванов.
Она достала из–под стола бутылку. Посуды не нашлось. Селиванов глотнул из горла.
— Зоя в переводе с греческого означает «жизнь», — сказала Зоя.
Она была грязная, толстая, с опухшим землистым лицом, свалявшимися волосами, обветренными губами, отвисшими до пупка титьками, с татуировкой на руке в виде купидончика.
— Да уж, — сказал он.
— А ты во сне плакал.
Он выглянул в окно. Начинало светать. Улица была пуста.
— Пора мне уходить. Отец ждёт.
— Ну, раз пора, значит, пора.
— Пока.
— Счастливого
