наелся?
Маленькие бурсаки смотрели на происходившее единоборство с замиравшим сердцем, не смея дохнуть от страху. Дышло пользовался громадной популярностью в бурсе и теперь прибавилось одним именем больше в число его побед. Такое близкое присутствие героя заставляло маленьких людей особенно сильно чувствовать собственное ничтожество, и они испытывали некоторый священный ужас за неизвестное будущее. В занятной водворилось тяжелое молчание, как перед бурей, но эта надвигавшаяся гроза разрешилась одной ничтожной фразой, брошенной Шлкфеичкой:
— А что, господа, разве покурим?
У всех отлегло от сердца. Дышло уже набивал злейшей солдатской махоркой свернутый из бумаги крючок; Атрахман и Патрон последовали его примеру. Шлифеичка достал из кармана маленькую деревянную трубочку, сделанную им своими руками, набил ее махоркой и подал От-лукавого.
— Ну, воскурим трубку мира, — проговорил он вычитанную из романа Майн Рида фразу. — И Дышло тоже покурит… Ведь покуришь, Дышло? Ну вас к черту совсем… Хоть и пал, да не под бабой лежал, — прибавил он в утешение От-лукавого.
— Эй, марш! — скомандовал Епископ двум маленьким бурсакам.
Те не заставили повторять приказания, потому что научились, как собаки, понимать Епископа по одному движению. Один сейчас же занял наблюдательный пост у окна, а другой отправился в коридор. Это устраивалось каждый раз из предосторожности от нечаянного нападения Сорочьей Похлебки. Курение табаку и водка были в числе семи смертных грехов для бурсы, и она жестоко платилась за них своими боками и другими частями тела. Поэтому, вероятно, табак и водка, как всякий запретный плод, пользовались особенной популярностью в бурсе. Курили все без исключения, начиная с двенадцати лет.
— Прицеливайся! — скомандовал Епископ.
Курить открыто в занятной было нельзя, потому что дым мог обличить совершенное преступление, поэтому курили у душника, что на образном бурсацком языке называлось «прицелиться». Первым прицелился, конечно, Патрон, который как-то везде попадал в первую голову. Он с наслаждением затягивался вонючим табаком, поднимаясь на цыпочки к душнику. Накурившись до слез, так что голова пошла кругом, Патрон уступил место От-лукавого. Епископ терпеливо дожидался своей очереди, но только что успел подставить свою толстую рожу с зажженным крючком к душнику, как в занятную вбежал стремглав поставленный на караул бурсак.
— Идет… идет… Сорочья Похлебка… — побелевшими губами шептал сторожевой пост.
Курильщики попались врасплох, несмотря на принятые предосторожности. Когда в дверях занятной показалась высокая фигура инспектора, бурса со страхом притаила дыхание.
— Занимаетесь… — медленно протянул Сорочья Похлебка, опытным взглядом меряя бурсу.
Уже по выражению бурсацких физиономий он сразу заметил, что дело неладно. Потянув в себя воздух, он только покрутил головой. Бурса пришипилась и замерла. От-лукавого держал в кармане дрожавшей рукой трубку мира, Епископ не успел выплюнуть бумагу, которой в общей суматохе набил себе рот. Чтобы отбить табачный запах, бурса жевала всевозможную дрянь: серу, фиалковый корень, какое-то особенно вонючее дерево, а в критических случаях просто бумагу.
— Опять, бестии, курили, — победоносно проговорил Сорочья Похлебка, улыбнувшись. — Ну, ты, протяженносложенный, дохни! — обратился он к От-лукавого.
Бедный малый дохнул прямо в нос Сорочьей Похлебке.
— Злейшая махра… — с ядовитой улыбкой заметил инспектор. — Натянулся, как пожарный солдат… Ведь натянулся?
— Нет, — упрямо отвечал От-лукавого.
— А ты тоже нет? — проговорил инспектор, поворачиваясь к Патрону. — Дохни… Ах, каналья!
На очереди оставался Епископ, но он уже не мог дохнуть, потому что весь рот у него был набит бумагой, и он не смел ее выплюнуть.
— Хорош… нечего сказать! — умилился Сорочья Похлебка, заглядывая в рот Епископу. — Подавишься, бестия…
Дышло, Атрахман и Шлифеичка не успели еще прицелиться к душнику и поэтому дохнули в начальнический нос всей пастью.
— Ну-ну, довольно… Эк вы, сердечные, наперлись луком, — проговорил инспектор делая гримасу. — Вижу, что еще не успели натянуться… Извините, что помешал. Ну, друзья мои, так вы не курили? — обратился он к виноватым.
Все трое молчали, как зарезанные.
— Так ты не курил?! — повышая голос, закричал Сорочья Похлебка и, ухватив Патрона за волосы, поднял его своей могучей десницей «на воздуси». — Не курил, щенок?
— Нет, отец Павел, не курил, — смело брякнул Патрон, болтая конвульсивно ногами, как повешенный.
Несколько тяжелых оплеух оглушили Патрона, и он кошкой, в три переверта полетел под стол. От-лукавого и Епископа постигла такая же участь, с незначительной разницей. Процедура наказания разгорячила Сорочью Похлебку, и он особенно жестоко «отполевал» Епископа, у которого толстая рожа только щелкала под ударами.
— Ах вы, мерзавцы!.. — ревел Сорочья Похлебка, задыхаясь от переполнявшего его озлобления. — Я еще с вами расправлюсь. Завтра же пропишу вам ве-лико-лепней-шую порку, — растянул он с особенной выразительностью последние слова. — Вы у меня будете помнить… я вам задам… я…
Сорочья Похлебка произвел сейчас же самый тщательный обыск, и на сцену появилась сначала трубка мира, а затем несколько готовых крючков и два кисета с табаком.
— Очень хорошо, очень хорошо, — говорил Сорочья Похлебка, загребая все эти corpus delicti [2] в свой карман. — Вы думаете, что я ничего не вижу, ничего не знаю… Ха-ха! Не-ет, голубчики, меня не проведете. Я вас всех насквозь вижу…
Последняя фраза слишком часто употреблялась Сорочьей Похлебкой, и поэтому бурса относилась к ней с иронией. Маленькие успехи кружили голову Сорочьей Похлебки, и в глубине души он сам верил, что все знает и все видит. Впрочем, в этом случае он повторял только ошибку других очень умных людей. Бурса в тысячу раз лучше изучила Сорочью Похлебку с тонкой наблюдательностью каторжников и, действительно, знала его насквозь, но он не знал бурсы, утешаясь маленькими победами. И теперь он возвратился к своей Фане настоящим победителем, глубоко довольный своим успехом.
— Одначе… здорово взвеселил! — отозвался первым Патрон, нарушая мертвое молчание занятной.
— И точно черт его принес?! — удивлялся простодушный От-лукавого.
— Господа, у нас есть ябедник!.. — провозгласил на всю занятную Епископ. — Недаром Сорочья Похлебка хвастается. Я вам говорю!
Этот возглас был ударом грома для всей занятной, и все со страхом переглянулись, особенно за теми столами, где сидели маленькие бурсаки. Ябедник — ужасное слово в бурсе. Вся история бурсы, все ее предания, душевный строй каждого бурсака в отдельности был против ябедника.
— У нас есть ябедник, — повторил еще раз Епископ самым многозначительным тоном, как капитан, открывший в своем корабле течь.
III
Занятные часы продолжаются обыкновенно с пяти часов до восьми вечера, когда сторож Архип, отставной солдат, звонил у дверей занятной в медный колокол. Сейчас из занятной бурса валила в столовую ужинать. Бурсацкий ужин еще меньше обеда мог утолить волчий голод бурсы. Подавались обыкновенно остатки щей, разбавленные водой, и какая-нибудь каша. Весь питательный материал сосредоточивался главным образом в «экземплярах», как называла бурса ломти ржаного хлеба. Этими
