и обычно просто отшучивалась. Но сейчас я находила утешение в том, что Лука по этой части был даже хуже меня – от сосредоточенности он прикусывал нижнюю губу и всегда на полсекунды отставал от ритма. И все-таки, когда мы соприкоснулись снова, то не сразу отпрянули друг от друга. Было в этом что-то приятное, но, подняв глаза на Луку, я не смогла считать, что у него на уме. Я все гадала, о чем же он думает, но тут вспомнила Брайана, и мне стало стыдно.
Лука наклонился, и мы оказались лицом к лицу.
– Еще пива будешь?
– Однозначно.
Он протиснулся обратно к барной стойке, оставив меня одну покачиваться под музыку. Вернувшись, он по-мужски хлопнул меня по спине, и я радостно хлебнула пива – вот он, старый добрый Лука.
Среди ночи я подскочила на диване, судорожно пытаясь сделать вдох. Домой мы с Лукой пришли поздно, но, судя по цвету неба, проспала я от силы час. Я прокралась на кухню и, порывшись в столе, отыскала телефонную книжку. Там я нашла контакты Петара с Мариной, записанные косым почерком Айлы. Рядом она поставила звездочку, но больше на странице похожих значков не было. В детстве мне и в голову не приходило запомнить адрес моих крестных, но название улицы звучало знакомо. Я стала было набирать их номер, но на полпути повесила трубку. Натянув джинсы с кроссовками, я боком выскользнула через парадную дверь и села за велосипед Луки.
Я никогда не ездила по Загребу одна в такую рань. Небо было еще темно-синее, на дорогах – никого, и на безлюдье было одновременно спокойно и жутко. Я то и дело проезжала пекарни – только там уже зажгли витрины, – улавливая запах завтрашнего хлеба.
Прохладный ветерок отбросил мои волосы назад, и я почти приноровилась к велосипеду. До дома, где жили Петар и Марина, оставалась пара километров, но дорога была не холмистая, и я быстро крутила педали, останавливаясь, только чтобы свериться с записанным на запястье адресом. Жили они на втором этаже, так что я оставила велосипед в вестибюле, надеясь, что никто его в такую рань не умыкнет, и поднялась по лестнице.
Добравшись до квартиры двадцать три, я занервничала. Может, мне вообще не стоило приезжать? Я постучалась в дверь, сперва легонько, потом уже настойчивей. В конце концов я стала стучать так громко, что из соседней двери вышел мужчина в одних трусах и тапочках.
– Сколько можно долбить?
– Прошу прощения, – сказала я предельно уважительно, насколько смогла подобрать слова. – Я очень извиняюсь, если разбудила, но вы не знаете, Томичи дома?
– А вы вообще кто?
– Меня зовут Ана. Я давний друг семьи.
– Так они уже сто лет как съехали! Теперь тут Ковачи живут. С тремя детьми. Шумные, гады.
– А как давно Томичи переехали?
– Лет десять уже.
– Не знаете куда?
– Вроде уехали куда-то к дедушке. То ли в Мимицу, то ли в Тиску. Хотя насчет Петара не знаю. Его же на войну отправили. А кем вы им, еще раз, будете?
– Ну…
– Да и похер, без разницы, – сказал он и вернулся в квартиру.
Спустившись, я села на велик и понеслась по Илице, где только-только начинали просыпаться любители встать пораньше.
На следующий день стояла такая влажность, что мы почти не шевелились.
– Не понимаю, как вы умудрились импортировать «Правосудие по-техасски», а кондиционеров не завезли, – сказала я, кивнув на телевизор.
На долю секунды Лука так глянул на меня, будто хотел придушить, но ничего не ответил. В такую жару было не до ругани.
Лука с отцом слонялись по дому в одном нижнем белье. Лука был гибкий и подтянутый, и когда он расхаживал по гостиной, под кожей у него играли упругие мышцы. Я окинула его взглядом: он был примерно одного роста с Брайаном. Ноги потоньше, зато плечи пошире. И кожа темней. У него было красивое тело, даже желанное, и я поймала себя на том, что заглядываюсь на его пресс, когда он проходит мимо. Но были у Луки и другие черты – незаметная улыбка, непослушные черные волосы торчком, – которые совсем не изменились. И тут он для меня так и остался десятилетним мальчишкой.
У Миро живот низко свисал над резинкой трусов – целая бадья рыхлой бледной плоти на резком контрасте с дочерна загорелыми руками, подставленными солнцу в летней полицейской форме. Он потел в самых непредсказуемых местах, и пот собирался в складках там, где складок даже быть не должно. Дом наполнился резким запахом тел.
– Я тут подумала, – сказала я как будто вскользь. – Хочешь, съездим кое-куда?
– Типа за пиццей?
– В Тиску.
– В Тиску, значит. Уверена, что хочешь именно туда, по южному шоссе?
На всю страну была одна главная трасса, тянувшаяся с севера на юг. По ней за день можно было добраться до Сплита, а там уже по мелким ответвлениям доехать до Тиски.
– За меня не волнуйся.
– Я слышал, как ночью ты уходила.
– Не могла уснуть. Просто решила прокатиться на велике.
Лука знал, что я вру, по лицу было видно, но он уже заметил, как в моих зрачках полыхает история, и не стал поднимать эту тему.
– Ладно, попробую раздобыть нам машину.
Наутро Лука развернул кампанию по убеждению мамы одолжить нам их семейную машину – «Рено 4». В детстве мы были гораздо свободнее американских сверстников, а теперь странным образом поменялись ролями: Лука, как и все остальные студенты, жил дома и отчитывался перед родителями.
Под конец мы так и не поняли, дали нам разрешение взять машину или нет, но сделали вид, что да, и Лука снял со стены висевшие на гвоздике ключи. Машина, в прошлом белая, почти вся проржавела. Мы набили в багажник одежды, бутылей с водой, два оранжевых одеяла, захватили из сарая мачете и уехали, не прощаясь – на случай, если бы нас все-таки не пустили.
По дороге мы остановились затариться в магазине. Мы закинули в тележку молока – в картонных пакетах, которые не нужно хранить в холодильнике, – хрустящих мюсли, фермерского сыра и свежую буханку черного хлеба. В первую зиму во время войны, уже после того, как моих родителей убили, мы с Лукой, проголодавшись, разоряли этот самый магазин: хватали пакетики сухой смеси для супа и уносили их в отдел с едой для животных, за которым никто не следил. Там, разорвав зубами пакетик, мы по очереди ели порошок, соленый и вонявший луком. В Хорватии начала 1992 года
