колбы, не одного чудака Шульца и лимонно-желтаго Рабе.»
Телепневъ вышелъ въ другую комнату и началъ ходить въ темнотѣ.
«Отчего это», спросилъ онъ, «я себѣ фортепіано не заведу: вѣдь шутка сказать, три года я музыкой не занимался совсѣмъ, ни фортепіано, ни скрипкой, да и голосъ у меня совсѣмъ пропалъ. Не знаю, сумѣю-ли я взять теперь хоть какую-нибудь ноту. Впрочемъ, сь кѣмъ пѣть и для чего? Развѣ въ какомъ-нибудь бюргерскомъ семействѣ познакомиться и распѣвать тамъ съ чувствительнымъ завываніемъ:
«Siehst du am Abend die Wolken zieh’u?»
И невольно онъ пропѣлъ эту фразу громко. Дико немножко зазвучалъ въ его ушахъ собственный голосъ. Въ этой комнатѣ съ годъ не было даже и громкихъ разговоровъ: если являлись къ Телепневу какіе-нибудь вильдера нѣмцы, то книжныя бесѣды вели все въ его кабинетѣ.
Онъ даже усталъ ходить; но неопредѣленное недовольство не уходилось въ немъ. Онъ опять взялъ свою записную тетрадь.
«Записать мнѣ моѳ сегодняшнее настроеніе», спросилъ онъ. «Нужно давать ему какой-нибудь смыслъ, или нѣтъ? Э, вздоръ, просто мозгъ утомился и при сквернѣйшей здѣшней пищѣ реагируетъ ненормально.»
Однако онъ не высидѣлъ. Одѣвшись, онъ отправился заднимъ ходомъ къ Варцелю и засталъ его лежащимъ на кровати въ длиннѣйшемъ шлафрокѣ, съ лекціями судебной медицины въ рукахъ.
— Миленькій, чортъ знаетъ что со мной дѣлается, точно раскисъ я, — разскажи-ка что-нибудь веселенькое.
— Да что, дружище, нѣмчура пуфнулъ мнѣ мерзкихъ лекцій, сокращеній наставилъ такихъ, чго самъ шутъ не разберетъ.
— Да брось ты свои лекціи. Меня какъ-то начинаетъ давить моя квартира, что-то мрачно. Яковъ тоже храпитъ во всю насосную завертку. Куда бы пойти?
— Да что ты, дружище, въ этакую погоду! теперь добрый хозяинъ собаки не выпуститъ.
— Да что погода, пошлемъ Якова за фурманомъ, крытыя дрожки возьмемъ.
— Что съ тобой сдѣлалось, скажи на милость?
— Печень болитъ, — отвѣтилъ съ усмѣшкой Телепневъ.
— Какая тутъ печень. А впрочемъ вотъ что, дружище, хотѣлъ нынче со мной цѣлый день читать нѣмчура одинъ, да на вечеръ отпросился; пойду, говоритъ, въ аулѣ представленіе даетъ французъ Левассоръ, штука, говоритъ, отмѣнная.
— Ну, вотъ и прекрасно, пожертвуй вечерокъ-то, одѣвайся, а я пошлю за извощикомъ.
Поѣхали.
Въ университетѣ бывали круглый годъ концерты всѣхъ заѣзжихъ знаменитостей, но Телепневъ очень рѣдко попадалъ на нихъ. И звуки музыки не трогали его, долетая въ лабораторію, гдѣ онъ по вечерамъ оставался часу до десятаго. На этотъ разъ съѣздъ былъ огромный. На подъѣздѣ вмѣсто одного стояли три жандарма, всѣ педеля и два полицейскихъ служителя. У кассы была давка. Телепневъ взялъ для себя и для Варцеля два стоячихъ билета въ залу по 75 коп.
Непріятно подѣйствовали на него освѣщеніе и пестрая нарядная толпа. Онъ взглянулъ на свой не совсѣмъ безукоризненный студенческій сюртукъ и весь съежился. Въ залѣ собралось все общество академическаго городка: баронскія семейства, профессора съ семьями, учителя гимназіи, чиновники, купцы и масса разношерстныхъ студентовъ. Цѣлая ватага буршей залѣзла на кафедру и оттуда глазѣла на публику. Нѣмки сильно прифрантились, а нѣкоторые мужчины были даже въ бѣлыхъ галстукахъ. Всѣ точно силились придать себѣ нѣкоторую игривость, приготовляясь къ дурачествамъ француза, изъ которыхъ, конечно, половина должна была остаться для нихъ таинственнымъ иіероглифомъ. Телепневъ замѣтилъ нѣсколько красивыхъ лицъ, свѣженькихъ блондинокъ въ бѣлыхъ платьецахъ, съ переслащенной улыбкой на толстоватыхъ нѣмецкихъ губахъ.
Онъ пробрался къ эстрадѣ, окруженной уже цѣлой стѣной студентовъ. Завладѣвши довольно выгоднымъ мѣстечкомъ, Телепневъ сталъ лицомъ къ первому ряду и началъ поочередно разглядывать лица барынь.
«Ба!» сказалъ онъ про себя, «старыя знакомыя, онѣ все еще здѣсь».
Посрединѣ перваго ряда сидѣли три дамы и крупный баринъ съ бакенбардами, курчавый, съ потертымъ, но красивымъ лицомъ, во фракѣ очень тонкаго покроя, по всѣмъ признакамъ, русскій вивёръ дворянскаго происхожденія. А дамы были никто иныя, какъ тѣ русскія, которыхъ, три года тому назадъ, Телепневъ увидалъ въ первый разъ въ церкви на Страстной недѣлѣ; только дѣвочка превратилась въ шестнадцатилѣтнюю дѣвицу, очень большаго роста, съ продолговатымъ лицомъ, въ длинномъ платьѣ и бѣлой мантильѣ, съ роскошной, пепельнаго цвѣта, косой. Она сидѣла между блондинкой, своей матерью, очень постарѣвшей, и брюнеткой съ смуглымъ пикантнымъ лицомъ, которой казалось на видъ лѣтъ двадцать семь — восемь. Онѣ своимъ туалетомъ и манерами рѣзко отличались отъ нѣмецкаго баронскаго общества. Баринъ сидѣлъ рядомъ съ брюнеткой, но нѣсколько разъ перегибаясь чрезъ ея кресло заговаривалъ съ дѣвушкой, вѣроятно, что-нибудь смѣшное, потому что она улыбалась, но сдержанной, не совсѣмъ довольной улыбкой. Они не сидѣли особнякомъ, но безпрестанно раскланивались съ входившими туземцами дворянскаго вида.
Телепневъ началъ пристально смотрѣть на дѣвушку. Ему показалось, что она тоже раза два вскинула на него своими длинными рѣсницами.
«Что же это семейство такъ долго здѣсь дѣлаетъ», думалъ Телепневъ. «Занимались, видно, воспитаніемъ дѣвицы. А воспитаніе извѣстно какое дали; для него не стоило бы ѣхать въ Д.: парле-франсе и tenez-vous droit».
А дѣвица, дѣйствительно, держалась очень прямо и горделиво посматривала на проходящихъ мимо нѣмокъ-кухарочекъ.
Телепневъ почти вслухъ разсмѣялся, когда служитель Кпзанъ внесъ нѣсколько париковъ на штативахъ и поставилъ ихъ на столъ съ глупѣйшей миной. Влетѣлъ французъ, заболталъ и запѣлъ свою знаменитую сцену: Le coiffeur amoureux. Нѣмецкая публика съ первыхъ словъ его начала хохотать, точно по приказу. Телепневъ сначала крѣпился, а потомъ не выдержалъ, и такъ и поджималъ животъ. Онъ былъ доволенъ своимъ хохотомъ и въ нѣсколько минутъ почувствовалъ себя бодрѣе и оживленнѣе. Въ первый антрактъ онъ опять посмотрѣлъ на русское семейство. Баринъ громко разговаривалъ съ сѣденькимъ барономъ, въ мальтійскомъ орденѣ, и хохоталъ, покачиваясь всѣмъ корпусомъ; двѣ дамы улыбались, но дѣвушка сидѣла съ строгимъ лицомъ.
Выкатилъ опять Левассоръ и запѣлъ:
Je suis choriste — quel chien de métier!
Нѣмцы такъ и прыснули.
Потомъ пошли другія штуки, съ кривляньями и безконечными каламбурами, которые изъ публики перваго ряда во всей ихъ тонкости понималъ только баринъ бакенбардистъ. Онъ одобрительно кивалъ Левассору головой и даже въ нѣкоторыхъ мѣстахъ подпѣвалъ.
Въ большомъ антрактѣ, между двумя частями представленія, Телепневъ все смотрѣлъ на дѣвушку; смотрѣлъ съ какимъ-то раздраженіемъ, точно съ желаніемъ подойти и спросить ее: зачѣмъ это она такъ манерится и хранитъ строгій видъ среди общаго добродушно-нѣмецкаго хохота? А вѣдь, поди, думаетъ, что она этимъ только и отличается отъ несчастныхъ нѣмокъ. И маменька ей много-толковала о томъ, что такое значитъ: air distingué.
И вспомнилъ Телепневъ сцену на откосѣ, когда дѣвочка такъ умно болтала съ матерью. Лицо и глаза говорили о томъ же умѣ и даже о гораздо большей энергіи, но въ нихъ сказывалось что-то напускное, точно бьющее на эффектъ.
Вышелъ опять Левассоръ, гримированный англичаниномъ, и Телепневъ
