– Ох, боюсь я, Сима… Как-то всех боюсь. Это тебя Харитина подослала?
– Хоть бы и она, мамынька. Дело-то такое, особенное.
Два дня думала Анфуса Гавриловна, плакала, молилась, а потом послала сказать Серафиме, что согласна.
В малыгинском доме поднялся небывалый переполох в ожидании «смотрин». Тут своего горя не расхлебаешь: Лиодор в остроге, Полуянов пойдет на поселение, а тут новый зять прикачнулся. Главное, что в это дело впуталась Бубниха, за которую хлопотала Серафима. Старушка Анфуса Гавриловна окончательно ничего не понимала и дала согласие на смотрины в минуту отчаяния. Что же, посмотрят – не съедят.
Как согласился на эту комедию доктор Кочетов, трудно сказать. Он попрежнему бывал у Прасковьи Ивановны) по вечерам, как и раньше, пил бубновскую мадеру и слушал разговоры о женитьбе. Сначала эти разговоры поразили его своею нелепостью, а потом начали развлекать. Надо же чем-нибудь развлекаться. Прасковья Ивановна с тактом опытной женщины не называла долго невесты по имени, поджигая любопытство подававшегося жениха. Доктор шутил, пил мадеру и чувствовал, что его охватывает еще неиспытанное волнение, а матримониальные разговоры создавали сближающую обстановку.
Раз, когда доктор был особенно в ударе, Прасковья Ивановна поймала его на слове и повезла.
– Интересно, что это будет за комедия, – посмеивался доктор.
– А вот увидите… Будьте смелее. Ведь девушка еще ничего не понимает, всего стесняется, – понимаете?
– Хорошо, хорошо… Знаете русскую поговорку: свату первая палка.
Доктор был неприятно удивлен, когда Прасковья Ивановна подвезла его к малыгинскому дому. Он хотел даже улизнуть с подъезда, но было уже поздно.
– Глупости! – решительно заявляла Прасковья Ивановна, поддерживая доктора за руку. – Для вас же хлопочу. Женитесь и человеком будете. Жена-то не даст мадеру пить зря.
Малыгинский дом волновался. Харитон Артемьич даже не был пьян и принял гостей с озабоченною солидностью. Потом вышла сама Анфуса Гавриловна, тоже встревоженная и какая-то несчастная. Доктор понимал, как старушке тяжело было видеть в своем доме Прасковью Ивановну, и ему сделалось совестно. Последнее чувство еще усилилось, когда к гостям вышла Агния, сделавшаяся еще некрасивее от волнения. Она так неловко поклонилась и все время старалась не смотреть на жениха.
– А у меня все поясница к ненастью тоскует, – завел было Харитон Артемьич политичный разговор, стараясь попасть в тон будущему зятю доктору.
– И с чего бы, кажется, ей болеть?
Прасковья Ивановна шушукалась с невестой и несколько раз без всякой побудительной причины стремительно начинала ее целовать. Агния еще больше конфузилась, и это делало ее почти миловидной. Доктор, чтобы выдержать свою жениховскую роль до конца, подошел к ней и заговорил о каких-то пустяках. Но тут его поразили дрожавшие руки несчастной девушки. «Нет, уж это слишком», – решил доктор и торопливо начал прощаться.
– Куда же это вы? – каким-то упавшим голосом заговорил хозяин. – Выпили бы мадерцы… Я от поясницы грешным делом мадерцой лечусь.
– Как-нибудь в другой раз, Харитон Артемьич, – бормотал доктор.
– Что, понравилась вам невеста? – спрашивала дорогой Прасковья Ивановна, еще охваченная свадебным волнением.
– Во-первых, вы не должны мне говорить «вы», будущая посаженая мать, – ответил доктор, крепко притягивая к себе сваху за талию, – они ехали в одних санях, – а во-вторых, я хочу мадеры, чтобы вспрыснуть удачное начало.
В передней, помогая раздеваться свахе, доктор обнял ее и поцеловал в затылок, где золотистыми завитками отделялись короткие прядки волос. Прасковья Ивановна кокетливо ударила его по руке и убежала в свою комнату с легкостью и грацией расшалившейся девочки.
«А ведь посаженая маменька того…» – думал доктор, расхаживая в ожидании мадеры по гостиной.
Прасковья Ивановна заставила себя подождать и вышла по-домашнему, в шелковом пенюаре. Ставя на стол бутылку какой-то заветной мадеры, она с кокетливой строгостью проговорила:
– Вот что, посаженый сынок, от тебя-то я не ожидала, что ты такой повеса… Смотри, я строгая!
– Мамынька, я больше не буду.
По возбужденному лицу Прасковьи Ивановны румянец разошелся горячими пятнами, и она старалась не смотреть на доктора, пока он залпом выпил две рюмки.
– Ну, так что же, как невеста? – спросила она изменившимся голосом, вскидывая на доктора влажные глаза. – Девушка славная.
– Мне главное – сколько приданого… Будемте говорить серьезно, мамынька. Уговор на берегу.
– Вот ты какой, а?.. А раньше что говорил? Теперь, видно, за ум хватился. У Малыгиных для всех зятьев один порядок: после венца десять тысяч, а после смерти родителей по разделу с другими.
– А нельзя до смерти ухватить все, мамынька?
Прасковья Ивановна лукаво посмотрела на дурачившегося доктора и тихо засмеялась.
– Ах, повеса, повеса! – шептала она, оказывая слабое сопротивление, когда доктор обнял ее и начал целовать. – Я сейчас закричу… Как вы смеете, нахал?.. Я… я…
Коммерческий Зауральский банк был открыт. Помещался он на главной Московской улице в большем двухэтажном доме, отделанном специально для этой цели. Великолепный подъезд, отделанная дубом передняя, широкая лестница, громадный зал с дубовыми конторками для служащих, кассирская с металлической сеткой, комната правления с зеленым столом и солидною мебелью, приемная, – одним словом, все в солидно-деловом, банковском стиле. Когда Галактион вошел сюда в первый раз, его охватило какое-то особенное чувство почти детского страха. Да, здесь будут вершиться миллионные дела, решаться судьба громадного края и сосредоточиваться самые жгучие интересы всех прикосновенных к коммерции людей.
Правление нового банка организовано было раньше. В него вошли членами Стабровский, Штофф, Драке, Галактион, Шахма и Мышников. По настоянию Стабровского, управляющим банка был избран Драке. Галактион отлично понимал политику умного поляка, не хотевшего выставлять себя в первую голову и выдвинувшего на ответственный пост безыменного и для всех безразличного немца. Это было сделано замечательно остроумно, как оказалось впоследствии, потому что все члены правления в затруднительных случаях ссылались на упрямого немца, с которым никак не сладишь. Мышников, кроме своего членства, еще получил звание юрисконсульта. Самый щекотливый вопрос был на первое время относительно членских взносов. Из всех членов только Стабровский и Шахма были людьми богатыми и не стеснялись средствами. Затем немцы где-то раздобылись, и Мышников тоже. Оставался один Галактион, у которого ничего не было.
– Это пустяки, – успокаивал его Стабровский. – Мы это дело устроим.
Стабровский сам предложил Галактиону тридцать тысяч, обеспечив себя, конечно, расписками и домашними векселями.
– Ведь это мне решительно ничего не стоит, – объяснял он смущавшемуся Галактиону. – Деньги все равно будут лежать, как у меня в кармане, а года через три вы их выплатите мне.
Получалось все-таки неловкое положение, и Галактион почувствовал те невидимые путы, которыми связывал его Стабровский. Ведь даром не оказывают такого широкого доверия и не дают таких денег. Но другого исхода не было, и Галактион вынужден был принять эту подачку. Кстати, эта комбинация оставила в его душе затаенное и тяжелое чувство по отношению к благодетелю. А тут еще Мышников, который почему-то невзлюбил Галактиона и позволял себе делать какие-то темные намеки относительно таинственного происхождения членского взноса Галактиона. Определенного никто ничего не знал, даже Штофф, но Галактион чувствовал себя первое время очень скверно, как человек, попавший не в свою компанию. Мышников только из страха перед Стабровским не смел высказывать про Галактиона всего, что думал о нем про себя. Новый юрисконсульт отлично понимал, что Стабровский «создает» Галактиона в каких-то своих личных интересах и целях. Это его злило, потому что Мышников завидовал всякому успеху, а тут еще являлось глухое соперничество по отношению к Харитине. Одним словом, с первого же раза Мышников и Галактион сделались настоящими врагами и взаимно ненавидели друг друга.
– А знаешь, что я тебе скажу, – заметил однажды Штофф, следивший за накипавшею враждой Мышникова и Галактиона, – ведь вы будете потом закадычными друзьями… да.
– Гусей по осени считают, Карл Карлыч.
– Будем посмотреть, Галактион Михеич.
Кстати, Штофф был избран председателем правления, хотя это и не входило в планы Стабровского – он предпочел бы Галактиона, но тот пока еще не «поспел». Стабровский вообще считал необходимым выдерживать прыткого немца и не давать ему излишнего хода. Он почему-то ему не доверял.
В жизни нового банка на первых же порах возникало крупное недоразумение с Ечкиным, который остался в Петербурге, устраивая акции нового банка на бирже. Это было очень сложное и ответственное дело, которое мог устроить только один Ечкин. Но он чуть не бросил всего в самом начале, когда узнал, что не попал в члены банковского правления, чего, видимо, ожидал. Он даже прислал на имя нового правления формальный отказ, что обеспокоило всех. Но Стабровский только улыбнулся. Ечкин иногда позволял себе бунтовать, но все это была одна комедия, – он был совершенно «в руках» у Стабровского. У них были какие-то многолетние сибирские счеты, которые в таких случаях являлись для Ечкина холодною водой, отрезвлявшею его самое законное негодование, как было и в данном случае. Стабровский ни за что не хотел участия Ечкина в администрации банка.
