Я вцепилась в него:
– Не двигайся. – Я накрыла его с головой простыней, обхватила его руками, моля о том, чтобы нашлась какая-то другая причина для настойчивого стука.
Снова постучали.
– J’arrive, j’arrive [77], – донесся мамин возглас.
Я затаила дыхание, обнимая Себастьяна, на глаза навернулись слезы. Пожалуйста, мама, избавься от них.
В гробовой тишине я услышала, как открывается входная дверь. Тяжелые шаги эхом отдались в ушах, затем громкий голос крикнул:
– Il est où? Где он?
Я крепче сжала голову Себастьяна. Бежать некуда. Нет и времени на побег. Я накрыла его своим телом. Боже, прошу, сделай так, чтобы они не зашли в мою спальню.
Шаги прогрохотали по коридору. Дверь спальни распахнулась. На пороге стоял крупный мужчина.
– Он здесь! – раздался его крик.
Вбежал еще один мужчина. Он пнул ногой кровать:
– Вылезай! Живо!
Я крепче прижала Себастьяна к себе, паника просачивалась сквозь каждую пору моей кожи. Я вцепилась в него изо всех сил. Мужская рука замаячила у меня перед глазами, а уже в следующее мгновение схватила Себастьяна и вытащила его наружу. Я потянула на себя простыню.
– Пожалуйста! – вырвался у меня вопль. – Он на нашей стороне!
Другой мужчина приблизил свое лицо почти вплотную к моему.
– Заткнись, шлюха. – У него изо рта пахло уксусом. Я отпрянула, закрывая лицо простыней.
– Одевайся! – крикнул один из мужчин Себастьяну.
– Sale Boche! [78] – крикнул другой.
– Хороший бош – мертвый бош. – Голос третьего мужчины прозвучал ужасающе холодно и твердо. Страх пронзил меня насквозь. Содрогаясь всем телом, я вцепилась в простыню, бессильная помочь Себастьяну.
– Мама! – закричала я. – Мама! Сделай что-нибудь! – Я никак не могла ее разглядеть. Ее там не было. – Мама! – снова позвала я. – Пожалуйста!
Париж, 19 августа 1944 года
Элиз
Прошло два дня, а я по-прежнему ничего не ела и спала лишь урывками, когда усталость брала верх. Я не могла говорить и не могла ясно мыслить. Мой разум вращался в каком-то заколдованном круге. Как, черт возьми, они узнали, что Себастьян здесь? Должно быть, кто-то предупредил их. Нас выследили. Это моя вина. Мне не следовало уговаривать его вернуться со мной. Должно быть, это Изабель проболталась Мари.
Мужской голос снова и снова звучал в моей голове. Всякий раз, когда я закрывала глаза, он возвращался, еще более громкий. Хороший бош – мертвый бош. От того, с какой убежденностью он произносил это, меня бросало в дрожь, и ужасные видения заполоняли сознание. Вот Себастьяна уводят в какой-то маленький переулок, где он стоит на коленях, заложив руки за голову. Один выстрел в затылок – и его тело бросают там же, пока не очистят улицы. Я скомкала простыню и засунула ее в рот, останавливая крик, рвущийся из самых глубин души. Он прозвучал как приглушенный вопль, долгий и низкий. Это моя вина. Я привела его сюда, несмотря на все его опасения. Какое высокомерие! Какое невежество! Боже, как я ненавидела себя!
Мама на цыпочках вошла в мою затемненную комнату, поставила поднос с едой на прикроватный столик. Я притворилась спящей, но когда она вышла, все так же на цыпочках, открыла глаза и повернулась, чтобы посмотреть, что мне принесли. Еще один укол вины пронзил меня, когда я увидела два тонких ломтика хлеба и ложку сливового джема на краю тарелки. Мы приберегали этот джем на черный день. Но я все равно не смогла бы его съесть. Желудок, хоть и пустой, скрутило в агонии, пронзающей каждый мой нерв. Снова свернувшись калачиком, я сомкнула веки, и на меня накатила волна изнеможения.
Дверь спальни со скрипом отворилась.
– Элиз, – прошептала Изабель. – Ты спишь?
– Да, – пробормотала я.
Она все равно вошла, закрывая за собой дверь.
– Ты меня ненавидишь? – Я повернулась и взглянула на нее – застывшего в неловкой позе, еще совсем ребенка, который пытался справиться с взрослыми проблемами. В тот момент я почти возненавидела ее. – Прости за то, что я рассказала Мари о твоем парне. – Я вздохнула. К такому разговору я определенно не была готова. Но я подвинулась на кровати, освобождая место для нее. Изабель устроилась рядом со мной. – Я не хотела говорить Мари. Мне действительно жаль, Элиз.
– Ты говорила кому-нибудь еще?
– Нет! Клянусь, я этого не делала! – Ее голос дрогнул, и я поняла, что она говорит правду. – Тебе скоро станет легче? – Она потянулась к моей руке под одеялом.
Я не думала, что когда-нибудь мне станет легче. Мысли о Себастьяне причиняли мне физическую боль. Я отвернулась от Изабель, зарывшись лицом в подушку. Изабель обняла меня тонкими ручками и прижалась головой к моей сгорбленной спине. Я почувствовала, как она дрожит, и догадалась, что ее душат слезы. Мне пришлось взять себя в руки, притвориться, что со мной все в порядке, когда на самом деле я умирала. Сделав глубокий вдох, я отринула боль и повернулась к ней. Говорить я не могла, но крепко держала ее в объятиях, позволяя ей выплакаться. Когда дрожь утихла, я погладила ее мокрое лицо.
– Это я виновата. Это все моя вина. Элиз, прости меня.
Возможно, все произошло по ее вине. Мари могла рассказать кому-то еще, и пошло-поехало; Себастьяна наверняка поносили как эсэсовца или гестаповца.
– Давай вставать, Изабель. – Я старалась говорить твердым голосом, как будто вполне владею собой. Эту роль мне теперь предстояло играть. Но оторвать себя от кровати оказалось не так-то просто.
Я прошла в ванную и встала под прохладную воду, пытаясь унять жгучую боль во всем теле. Потом побрела на кухню. Мама склонилась над раковиной.
Она тут же обернулась и поймала мой взгляд.
– Как ты себя чувствуешь? – Ее тон был мягким и нежным, но она быстро отвела глаза, как будто спрашивала о простуде.
Я не смогла ответить. Вместо этого я взяла у нее из рук брюкву, которую она только что промыла.
– Нарезать? – Мне нужно было чем-то занять себя. Я достала из шкафа разделочную доску, положила ее на кухонный стол, потом вытащила острый нож из деревянной подставки и с силой вонзила его в толстый кругляш брюквы. Он поддался довольно легко, разломившись на две части, и я продолжила нарезать, и кусочки становились все мельче и мельче.
– Достаточно. – Мама тронула меня за локоть. – Остановись, Элиз. Хватит!
Париж, 22 августа 1944 года
Элиз
Я лежала без сна в своей постели, стараясь не думать о том, что они могли сделать с Себастьяном. Но как не думать
