тогда сказал: постарайся вытерпеть до конца. И я старался.
– Давай начнем сначала.
– С Персии? – Снова берусь за черный.
– С Персии.
– Тогда это была Персия, а сейчас Иран. – Очередная буква выводится медленнее предыдущих. – Я жил с отцом и мамой. И… папа рассказывал мне про королевство, в котором он жил, и… о том, что там всегда шли дожди, он говорил, что тому, кто живет под дождем, не нужно искать место под солнцем.
– Что случилось с твоими родителями?
– Они… – следующий карандаш – красный, – погибли. Папа убил маму. Чтобы спасти. А меня спрятал.
– А что было дальше?
– Потом я пытался жить и… а потом не смог.
– И что ты сделал?
– Я убил себя.
– Как?
Красный недостаточно красный. Приходится покрывать букву вторым слоем.
– Повесился.
– Но ты не умер?
Рука замирает, вгрызаясь стержнем в бумагу:
– Нет, я умер.
– Хорошо, а что случилось после?
– Потом я родился в Испании. – Возобновляю занятие. – После этого в Швеции.
– А потом Россия?
– Нет. – Категоричное движение головы снова немного утягивает капюшон назад. – Было что-то еще, я помню только отголоски языка… Наверное, это был итальянский. Не помню. Думаю, я умер совсем маленьким.
– В каком году ты родился потом?
– В одна тысяча пятьдесят седьмом. – Откладываю красный.
– Россия?
– Тогда она была империей. – Рисую новую букву. – Мне было сорок четыре… точнее, я прожил сорок четыре года.
– Это все?
– Нет. – Капюшон шевелится. – Потом Япония, а потом здесь.
– Здесь – это в штатах?
– Да.
– А потом ты родился уже сейчас? В девяносто шестом, все правильно?
– Да.
– Где ты родился? Опять в штатах?
– Нет, я… – рука застывает, я делаю вид, что смотрю на карандаши, не зная, какой цвет выбрать, – я не знаю.
– В смысле? Где ты родился в этот раз, Итан?
– Я… думаю, что… в Корее. Да, – дважды киваю, цепляясь за сливающиеся пятна цветов, – в Южной Корее.
– А как попал сюда?
– Моя мать. – Не докрашиваю. Пытаюсь, зачем-то тянусь за другим цветом.
– Что с ней?
– Она оказалась здесь. Может быть. – Карандаши шумят под пальцами, скрипят по белому дереву. – Наверное, она эмигрировала. Я не знаю.
– Хорошо, а где сейчас твоя мама?
– Я не знаю. – На записи по-прежнему не видно, как мажутся одним абстрактным пятном длинные черви разных расцветок. – Ушла.
– Куда она ушла, ты знаешь?
– Нет. – Капюшон спадает окончательно.
– А где ты видел ее в последний раз?
Я мотаю головой, лицу неприятно и щекотно:
– Я ее не видел.
– Почему?
– Потому что я… – тянусь вернуть свой купол, – остался один. В ее квартире.
– Когда это было, Итан?
– Остался один… в ее квартире, – но теряюсь в складках собственной толстовки, – а ее не было, она… ушла.
– Все в порядке?
Пожимаю плечами, потому что правда не знаю.
– Готов продолжать?
Я просто киваю.
– Когда мама ушла?
– Одиннадцать лет назад.
– Значит, ты был еще совсем маленький?
– Да.
– Ты ее помнишь? Как она выглядит?
– Не знаю… – пальцы белеют, стискивая червя, и я вру. У нее была фарфоровая кожа и тонкие брови. Ритмично мычала странные ритмы, чтобы я заснул. Это все, что я помню, потому что она… – Ушла. Бросила, как муляж.
– Ты не муляж. Помнишь?
– Да.
Не всегда.
– Что с тобой случилось, когда мама ушла?
Миссис Лейн все прекрасно видит.
– Меня забрали, – но нужно идти дальше.
– Куда?
– В приют.
– Скажи, пожалуйста, тебе нравилось в приюте?
– Да, – я стараюсь разлепить пальцы. Карандаш скользит, вспотев от страха. – Нравилось.
– У тебя были друзья?
– Генри, – три буквы из его имени я еще не успел нарисовать. – У меня был Генри. Мы были соседями.
– Вы с ним дружили?
– Да, мы играли в мяч. И он всегда давал мне выиграть. Он был хороший, – это я помню. – Добрый.
– А что потом с ним случилось?
– Он ушел, – пытаюсь сделать вид, что расслаблен. Снова пожимаю плечами и беру первый попавшийся карандаш. – Как мама. Бросил меня. Как муляж.
– Может, он не бросал тебя? Может, его усыновили и забрали в семью?
– Может. – «Одни приносят счастье своим приходом, другие – своим уходом». Так говорил Оскар Уайльд. – А может, он меня бросил.
– Как к тебе относились взрослые?
– По-разному.
– У тебя был любимый воспитатель?
– Да.
– Ты скажешь, как его звали?
– Миссис Ривер.
Как река между королевством людей и эльфов.
– Миссис Ривер… Она хорошо к тебе относилась?
– Да, она ко всем хорошо относилась. – Мне больше не хочется писать контуры. Я рисую буквы сразу. Сейчас синим. – Она рассказывала истории и всегда все про нас знала.
– «Все про нас знала» – это в каком смысле?
– Просто все знала. Кто мы такие и почему остались одни.
– И почему вы остались одни?
Моя память – моя ловушка, надеюсь, ты уже это понял.
– Наши родители погибли от горя и скорби, потому что им не было места в мире людей, – прекрасном страшном королевстве большого солнца. – Когда они погибли, мы остались одни. Миссис Ривер всегда знала, что мы эльфы, ей не нужно было доказывать, как всем остальным. Она знала, где мы жили и как, говорила, что наши родители оставили нас с ней, чтобы она могла нам все рассказать, всему научить, чтобы мы не забыли, какие мы особенные.
– Она говорила, что вы особенные?
– Да, – сотни тысяч раз, пока монстры прятались под нашими кроватями, не осмеливаясь вылезать. – Она все про нас знала.
– А что с ней случилось потом?
– Она не пришла. – Я делаю вид, что пожимаю плечами в беспечном равнодушии. – Однажды она не пришла.
– Почему не пришла, ты знаешь?
Я качаю головой:
– Некоторые говорили, что она устала от нас, что ей стало тяжело. – Слишком сильно вгоняю стержень в бумагу. – Нас было так много, все особенные, а она простой человек, нам сказали, она устала и заболела. Поэтому больше не при-
шла.
– Она действительно заболела, Итан. У нее был рак, и однажды она просто не смогла больше к вам приходить.
– Да. Сейчас… сейчас я это понимаю.
– А тогда решил, что тебя опять бросили?
Я киваю и наконец вспоминаю, что должен спасти себя – надеваю капюшон обеими руками.
– И тогда что ты сделал?
– Я взял веревку в подсобке у сторожа и хотел повеситься. – Смотрю в стол. Туда. Вспоминаю, с чего началось. – Видел, как это делается, в кино.
– Ты хотел повеситься, потому что чувствовал себя брошенным?
– Наверное. – Теперь в никуда. Буквы и пятна – периферия мира, я его вижу, но не участвую. – Ненастоящий, пластиковый. Неживой.
– То есть ты пытался покончить с собой?
Без уточнений, конечно, не догадаешься. Это мой сегодняшний сарказм. Тогда я был к нему равнодушен:
