лгун.
– Ты полчаса назад узнал, что у него раздвоение личности, букашка. Пора бы задаться вопросом: что ты о нем вообще знаешь наверняка?
– Ты же слышишь и видишь то же, что и он. Скажи мне, как часто он врал мне за пределами истории про эльфа?
Король разводит руки, не расставаясь с бутылкой:
– Да всегда.
– Когда именно? – А ты самый упрямый неугомонный дотошный необыкновенный дурак. – И о чем именно?
– «Ты мне не нравишься, Чон Чоннэ», – королевский палец – указательный, – «я ни с кем не целовался», – средний, – «у меня есть тот, кому я даюсь», – большой, – и бла-бла-бла.
– Это защита, а не диагноз. В этих случаях я знал, что он врет.
– И про «целоваться» знал? – улыбается Ури: подловил.
А ты меняешься за секунду. Энергия такая мощная, но теперь с тенями по стенам из белого кирпича.
– Здесь ложь, – голос другой даже. – Признаю.
– Что в кулаках? – Король наблюдательный. Замечает, что у тебя ладони сжались на подлокотниках. – Ревность или обида?
– На что обижаться? Он не обязан рассказывать мне все. По крайней мере, на данном этапе.
– Тогда на что злишься?
– Эрик. – Показательно разжимаешь кулаки. – Кто он такой? Итан был с ним в отношениях?
– Весьма занятного характера, должен тебе сказать! – восклицает король, и здесь мне слишком сильно хочется дать ему пощечину.
– Это связано с его детской травмой? Или это отдельно?
– У психов, букашка, отдельно ничего не бывает. Все впечатления – в одном котле.
– Что между ними произошло? Ты можешь рассказать нормально?
Ури делает новый глоток, смотрит поверх бутылки:
– А нахрена мне это надо?
– Ты хотел отпугнуть. Вот и отпугивай.
– Да ты мутный мандарин какой-то, непонятливый. – Облизывает мокрые губы и отставляет бутылку. – Я тебе уже сказал: у Итана фобия, раздвоение личности и полная нездоровая уверенность в том, что он эльф.
– Какая фобия? – не упускаешь возможности уцепиться за слово. «Джек-пот». – Ты не говорил о ней до этого.
Чего теперь бояться. Чем больше вопросов, тем быстрее закончится игра.
– Бросать его нельзя. – Ури жмет плечами. – Все просто.
Действительно. Проще и не скажешь.
– Бросать? – Монета: звяк. – То есть… оставлять в одиночестве?
Теперь снова цыкает король, чуть не закатывая глаза:
– Вот ты мозги включи, букашка. Он же ночами блындает в одиночку. Так ему как раз комфортно. Бросать – значит уходить и оставлять навсегда. Смекаешь? – И брови вверх в вопросе. – Типа, я вот есть у него, да? Мне уходить нельзя, иначе все. Родители, допустим. Если выгонят его или откажутся, лишат себя, это тоже конец. Вот ты, например, Чон Чоннэ. Наиграешься, перегоришь, устанешь. Махнешь рукой, – ладонь показательно вверх и в жесте прощающегося, – «асталависта, бейби, мы друг другу не подходим, я потерял интерес», – она же ловко к шее: расшифровка «по горло», – «вот здесь у меня все твои заскоки, особенно этот ублюдок Ури, который мнит из себя короля Антарктиды, так что прощай, малыш, не жди меня больше». Реалистичный сценарий, да, мандарин? Так вот ты попрощался и пошел дальше жить, а вот у Итана нашего вот здесь, – указательный палец тычется в уже и без того испачканный краской висок, – переключатель, такой чик-чирик, и он, Итан, после этого чик-чирик в восемь лет резанул левое запястье. Потом в пятнадцать – правое. А в шесть увидел, как в кино старик вешается, и тоже попробовал. Вот что значит «нельзя бросать», мандарин.
Итак, фокус, Чоннэ.
Большинство делают вид, что их ассистент исчезает. А я, напротив, заставляю всех думать, будто все еще здесь. В одном из стаканов. Разоблачаюсь:
я ведь и есть наперсток.
Ношу самого себя на пальце, чтобы не уколоться иголкой и не заснуть вечным сном. Спящая красавица у нас ты, а я из другой сказки, помнишь? Мой вечный сон не прекратить поцелуем. Я из-за него и уснул. Как иронично.
И очень жаль. Что ты – это ты. Что я – это я. Если бы мы жили в Корее, я бы говорил «ури», имея в виду нас обоих. Местоимение. Место мое рядом с тобой, место твое – со мной. Но в этом жизненном развороте Ури – это я и моя боль. Ты – тоже моя боль. Потому, что я в тебя…
ты мне…
я тебя…
Черт.
Как будто будет легче, если я не скажу это вслух в собственной голове.
– Кино хочешь глянуть?
Ури наблюдает за тобой, запивая конфету вином, а я подглядываю из своего кармана. Мне страшно и болезненно тоскливо. Король думает: если уйдешь сейчас, есть вероятность, что я переживу. Может быть, она и правда есть. Возможность. Сейчас, когда я поставлен перед фактом и правит Ури, верится с трудом, но с понедельника, возможно, я как-нибудь себя заставлю еще пожить. Хотелось бы сказать, что я могу это контролировать. Что я в здравом уме и все осознаю. Только это миф.
Миф – это то, во что другим трудно поверить или тяжело понять. Если бы способность читать мысли была при мне, я бы сбежал из комнаты. Но, к счастью, мне по-прежнему дано лишь наблюдать со стороны, как ты не слышишь королевского вопроса, но продолжаешь смотреть нам в глаза. С каждой секундой твой взгляд постепенно тает и стекается сквозь, застывая в невидимой точке координат, в нулевом километре, где начинается отчет нового восприятия.
Пожалуйста, Чоннэ, не думай так громко. И не спускайся взглядом к заляпанным краской запястьям с такой робкой медлительностью, словно там татуировка с остатком лет, предписанным тебе свыше. Ничего в этом нет на самом деле. Кто не хочет себя убить? Да ты удивишься, сколько все-таки иногда даже пробуют. И у скольких, в конце концов, получается. В Токио, допустим, в лесу Аокигахара ежегодно находят более семидесяти бедолаг, к которым не успела упряжка.
Ко мне несколько раз не успевала тоже. Но это банальные истории самых банальных эльфов. Надеюсь, ты понял, кто такие эльфы на самом деле?
– Букашка?
Ури бесцеремонный, ему скучно, он зовет. Ты машинально поднимаешь взгляд, и я – в своем измерении – убираю руки от лица и замираю, как предметы вокруг, когда вижу, как блестят твои фантастические глаза.
– Что? – Ты растерянно подаешься вперед, опираясь локтями о колени.
– Кино, говорю. Документалочка. Тебе не понравится, но мне надо, чтобы ты посмотрел, картину полностью обрисовал и смотался.
– Оно связано с Итаном? – тонко звучит, почти рвется. Не надо так громко думать, Чоннэ, пожалуйста.
– Всенепременно! – Ури хлопает в ладоши, разбавляя унылый воздух. Он терпеть не может ауру печали, особенно мою. – Поднимай зад и, как говорится, занимайте места́ согласно купленным билетам.
Под твоим сладко-печальным взглядом бьет ладонью рядом с собой
