- Он только курил, пил и пел, - закончила Заза, меланхолически.
- Пел?
- Да. У него была гитара. Он перебирал струны и что-то урчал, очень плохо. Он уверял, что если бы не бедность, то сделался бы знаменитым, но что соединить работу в парикмахерской и искусство - невозможно. У нас была квартирка. Я его там оставила и переехала в гостиницу, но он, после этого, от квартиры отказался и поселился у матери. Но я тебе про все это уже говорила...
И прибавила:
- Ты моя первая настоящая любовь. Прошлое не считается. Да и можно ли их всех с тобой хотя бы сравнить?
Как было реагировать, что было ответить? Недоумевая, я молчал. Она ничего от меня не требовала: ни обещаний, ни планов, ни заверений. Ей довольно было того, что я тут, рядом, что ей можно меня ласкать, целовать и что я всему этому подчиняюсь, позволяю это так же, как позволял за собой ухаживать, давать лекарства, укладывать в постель, оправлять одеяло когда хворал. От нее исходили и тепло, и благоухание, и такая в глазах ее светилась нежность, столько бесхитростной преданности, что даже моему, раздвоенному сердцу становилась доступной благодарная сладость.
- Я тебя люблю, я тебя люблю, - повторяла она, - и никого до тебя не любила. Все что до тебя было - не было! Ни с кем я того не чувствовала, что чувствую с тобой.
Но ни разу не спросила: люблю ли я ее? Точно боялась.
Когда я оставался один и, по установившейся привычке, принимался шагать от одной стены к другой, в мыслях моих - которые я направлял в ту же все сторону, пытаясь что-то ускользающее понять, появились новые уклоны. Я чуть ли не упрекал себя в том, что соглашаясь на любовь и на ласку Заза, я откликнулся на сигнал: можно ведь и отдохнуть! И спрашивал себя: не воспользоваться ли тем, что случилось, чтобы сдаться и двинуться по новому пути?
Как-то, открыв газету, я прочел: "Исчезнувший шоколадный фабрикант. Тайна, которой покрыто это исчезновение, так и остается тайной. Поиски не привели ни к какому результату несмотря на осторожный опрос целого ряда находившихся с фабрикантом в сношении лиц. И хотя ничего не было в его частной жизни обнаружено такого, что могло бы послужить поводом к самоубийству, именно оно остается самой
{154} правдоподобной гипотезой. Случаи непреодолимого влечения к самоуничтожению так же установлены, как случаи внезапного безумия".
- Ах, если так, то вот: расскажите о весельи, милые ! - воскликнул я, припомнив врезавшуюся мне в память строчку какого-то стихотворения. Учитель истории Шастору! И я! - Я почти был готов, когда вошла Заза. Она была розовой, хорошенькой, глаза ее блестели, она смеялась! Все чаще и чаще она была такой, как бы давая мне понять, что все теперь введено в колею, и что она во всем на меня полагается. В ней расцветала совершенная женственность, дополнявшая уже раньше замеченные мной качества ее сердца и души. Она упраздняла свою надо мной опеку, заменяла возникшие между нами, во время моей болезни, отношения другими, не случайными, а окончательными. Она словно говорила, что теперь ее очередь подчиняться, и что она будет счастлива мне подчиниться. И я не побежал на мол, и не бросился в воду. Как-то уж очень резко оказались противупоставленными "царство теней" и объятия Заза!
Все слагалось теперь так, что я был в безопасности. Меня больше не искали! Меня считали мертвым! Надо было задернуть прошлое как можно более темными шторами, попытаться самого себя туда больше не пропускать, закрыть глаза на глаза Аллота. Как можно более темными, попытаться!?.. Совсем забыть, совсем не видеть было невозможно, и на новый путь я вступал с оговоркой. А позже не сумел его покинуть с достоинством.
38.
Завтрак, устроенный Заза в честь хозяйки, был отправной точкой перемены, после него моя жизнь вошла в русло. Хозяйка попросила меня помочь ей составить заявление о подоходном налоге, что, хорошо знакомый с такого рода вещами, я сделал легко и скоро.
Потом возникла надобность в приведении в порядок переписки с поставщиками. Обнаружив хитрости, почти недобросовестность одного из них, я вывел его на чистую воду, благодаря чему занял в глазах владелицы магазина преобладающее положение. Неопытная в делах коммерческих она, с самого начала, наделала множество ошибок, и, не прими я в ее деле участие, оно, вероятно, погибло бы. Мой опыт пришелся кстати: магазин твердо стал на ноги. Была введена отчетность, провели телефон, купили пишущую машинку, регистратор, картотеку, гроссбух, журнал...
Все же я ограничивался минимумом, предпочитая - больше того: считая необходимым - оставаться в тени.
Что до Заза, то по мере того, как шли дни, недели и месяцы, она с все большей ясностью отдавала себе отчет в моих деловых навыках, видела мои привычки, вкусы и из-за всего этого в ней росли какие-то сомнения. Не раз, {155} затаив дыхание, еле слышно она меня спрашивала: "Ты меня не бросишь?" И добавляла:
- Я же вижу, что ты раньше жил не так, как мы живем теперь. Ты никогда мне не говоришь о прошлом. Точно у тебя есть какой-то секрет.
Я молчал.
Позже она, с сокрушением, сказала, что время идет, а "прибавления семейства" не ожидается.
Я молчал.
Как мог, я ее баловал. У меня оставалось немало денег, и я просил ее не стесняться при покупках нарядов, выписывал из столицы модные новинки, духи, и вообще всякие дамские вещи. Чтобы мне угодить, она всегда была элегантной, отлично причесанной, надушенной, умело подкрашенной. Ее природный вкус был безошибочен.
Но когда она меня просила пойти с ней в театр, в кинематограф, или пообедать в большом ресторане, или даже просто посидеть и послушать оркестр в каком-нибудь кафе - я отказывал. Я даже гулять с ней не ходил, ссылаясь на свои домоседские предпочтения. Осторожность оставалась правилом. У меня столько было в деловых кругах знакомых !
Я покупал много книг и читал, так сказать, запоем. К моему желанию устроить полки Заза отнеслась с уважением и когда я открывал очередной том, она не смела заговорить.
Когда стало приближаться лето, она призналась мне, что хочет съездить на юг, куда ее манили расклеенные на стенах пестрые афиши. И что меня совсем растрогало, так это ее робкая просьба разрешить ей готовиться к поездке, даже если я не уверен, что она сможет состояться.
Разумеется, я "разрешил".
Она купила большую соломенную шляпу, купальный костюм, пляжные туфли, флаконы с жидкостями для загара, какой-то особенный лак для ногтей... принялась сама шить очень яркие и легкие платья, необычайно широкие, разлетающиеся юбки и шорты. Когда же она мне сказала:
- Я не знаю, поедем ли мы. Но так ты увидишь, какой я могу быть красивой на пляже, - то я был просто смущен.
Время от времени она приглашала своих подруг, которые, по большей части, были несколько озадачены ее удачей и плохо скрывали зависть. Одна из них, - жена паровозного машиниста, - мне, впрочем, понравилась, и я принял предложение у нее откушать. В нашу честь был приготовлен улучшенный обед. Так же как у нас, все было в квартире машиниста убрано и надраено до последней возможной степени. Белая скатерть, цветы, праздничная сервировка... Разговор не блистал эстетической утонченностью и расположился вокруг профессиональных тем, что не помешало ему быть и интересным, и содержательным. После двух стаканов вина легкая натянутость исчезла и {156} все прошло отлично. Вскоре после этого Заза пригласила эту пару обедать.
После кофе и ликеров молодые женщины стали рассматривать и перебирать купленным Заза пляжные вещи. Они обе весело смеялись, а я слушал соображения машиниста насчет притяжения, которое оказывают на слабый пол наряды, и притяжения, которое этот слабый пол, наряженный или нет, оказывает на пол сильный.
Когда они ушли, Заза тихонько проговорила:
- Ну как мне хотелось бы поехать покупаться на юге, в синем море. Может быть, при оплаченных отпусках, это не так дорого стоило бы? И ведь не все же там гостиницы люкс!..
Я ничего не ответил.
Как-то раз вечером раздался звонок. Заза пошла открыть и из передней до меня донеслись восклицания, угрозы, поспешные реплики. Заза была явно испугана. Я вышел в переднюю и без труда узнал парикмахера, фотография которого мне была показана еще в гостинице. Мой большой рост в сравнении с его очень маленьким, мои широкие плечи в сравнении с его очень узкими, оказались действительней всяких словесных аргументов. Я только посмотрел на парикмахера, даже не раскрыв рта. Он же замолк сразу и еще больше сгорбился. Светлые глаза его потухли, он приподнял каскетку, что-то пробормотал и вышел. Заза казалась взбудораженной. Она попробовала мне что-то объяснить насчет того, что все между ними кончено, что она не понимает, как он посмел, давала слово, что это не повторится... Я взял ее, как ребенка, на колени и тотчас же, спрятав у меня на плече голову и немного всплакнув, она стала меня целовать и говорить, как сильно любит...
Но два эти эпизода и несколько других, расположенных в таких же плоскостях, скользили лишь по поверхности моего убежища, которое я, все чаще и чаще, сравнивал с царством теней. И в комнате, где я, запершись, или ходил, или читал, понемногу установилась некоего рода напряженность, природы которой я определить не могу, но которую иной раз чувствовала и Заза. Об этом я, впрочем, только догадывался, так как никогда ни малейшей жалобы с ее стороны не слышал. Если, видя ее затуманившейся, я спрашивал о причине, то она всегда ссылалась на какую-нибудь хозяйственную заботу или на усталость.
