class="p1">— Повѣрьте, Илларіонъ Семеновичъ, — обратился къ Малявскому Воротилинъ — что я сообразовался только…
— Оставьте-съ, — отрѣзалъ Малявскій — какое мнѣ дѣло до того, сообразовались-ли вы или нѣтъ съ чѣмъ нибудь? Я, милостивый государь, въ васъ не нуждаюсь. До такихъ кадетовъ и фельдфебелей, какъ я, вамъ еще не дорости!..
Воротилинъ хотѣлъ-было разсердиться, но сдержалъ себя. Авдотья Степановна продолжала все тѣмъ-же тономъ:
— Теперь вы видите, господа, что не вамъ слѣдовало меня дурачить… Сначала пообдержитесь маленько, попривыкнете выслушивать другъ о другѣ разныя пріятности; а то вы очень ужъ щекотливы. А впрочемъ, вы помиритесь; вѣдь вамъ выгоднѣе держаться въ одной кучѣ.
— Однако позвольте, любезнѣйшая Авдотья Степановна, — перебилъ ее Воротилинъ — я не вижу никакой причины длить подобный разговоръ и имѣю честь вамъ кланяться.
— Прощайте, почтеннѣйшій; вы получили свою порцію — и довольно.
Воротилинъ издалъ какъ-бы презрительный звукъ въ родѣ: пхэ! и удалился бочкомъ изъ гостиной, не кланяясь Малявскому.
— Вы нарочно все это устроили? — спросилъ Малявскій, подступая къ Авдотьѣ Степановнѣ.
— Нарочно, — отвѣтила она спокойно.
— Зачѣмъ-же это-съ?
— А затѣмъ-съ, — передразнила она его, — что больно-ужь вы мнѣ всѣ огадили.
— Кто-же это, смѣю спросить?
— Да вы всѣ, саламатовскіе молодцы. У того, по крайней мѣрѣ, душа — мѣра его жадности и плутовству, а вы-то…
И она презрительно повела губами.
Малявскій, въ буквальномъ смыслѣ, позеленѣлъ.
— Знайте-же, — однако, вдругъ закричалъ онъ — что я не намѣренъ стѣсняться передъ вами! Такія женщины, какъ вы, не заслуживаютъ галантерейнаго обхожденія. Когда онѣ зазнаются и дурятъ, то ихъ за это примѣрно учатъ и…
Малявскій не договорилъ: его сзади схватили за горло двѣ нервныхъ руки. Онъ опрокинулся назадъ и, вырвавшись, обернулся. На него бросился Прядильниковъ, который, въ дверяхъ, слышалъ его послѣднюю фразу.
Точно звѣрекъ какой, схватилъ онъ опять Малявскаго за горло уже спереди и, задыхаясь отъ ярости, блѣдный, какъ мертвецъ, кидалъ отрывистыя слова:
— Такъ вотъ ты какой!.. Гадина!.. Задушу живаго!.. задушу!..
— Петръ Николаичъ! — крикнула Авдотья Степановна и схватила его за руку: — оставьте его, я вамъ приказываю!
Прядильниковъ повиновался, какъ ребенокъ. Малявскій, посинѣлый отъ страха и злобы, поводилъ только глазами; зубы у него стучали и онъ былъ близокъ къ припадку.
— Вонъ! — крикнула ему Авдотья Степановна.
— Вонъ! — повторилъ Прядильниковъ и сдѣлалъ жестъ рукой, который, въ другой моментъ, вышелъ-бы очень забавенъ.
Малявскій почти выбѣжалъ изъ гостиной.
— Мерзавецъ! — вскричалъ Прядильниковъ и изподлобья поглядѣлъ на Авдотью Степановну.
— Полноте, голубчикъ, я-бы и сама съ нимъ справилась.
Она протянула ему руку.
III.
Илларіонъ Семеновичъ сидѣлъ въ саняхъ точно угорѣлый. Но голова, на холодномъ воздухѣ, скоро заработала. Злость сказалась въ чувствѣ тошноты и желчной горечи, которая такъ и облѣпила ему языкъ.
«Послать вызовъ, — спрашивалъ онъ себя, — или не посылать?.. Избить его, мозгляка, гдѣ-нибудь… но гдѣ? У него на квартирѣ — кто объ этомъ узнаетъ?.. Да и не застанешь его врасплохъ… А если закатить ему пощечину въ публичномъ мѣстѣ — выйдетъ жесточайшій скандалъ. Онъ кинется, какъ бѣсноватый… и чортъ-знаетъ, что можетъ выдти!.. Но какъ-же оставить безъ послѣдствій такія оскорбленія? Меня онъ оттаскалъ, точно какое четвероногое! И гадиной… да, гадиной обозвалъ!.. Вызвать надо; по крайней мѣрѣ, надо объявить о вызовѣ!»
Тутъ Илларіонъ Семеновичъ подумалъ, съ кѣмъ онъ можетъ очутиться на обѣдѣ Гольденштерна, и сообразилъ, что народъ будетъ, во всякомъ случаѣ, подходящій. Передъ ними и нужно было сдѣлать заявленіе и кому-нибудь даже предложить секуЕимчтіил… Что изъ этого выйдетъ, Малявскій еще не выяснялъ себѣ до тонкости; но онъ злобно усмѣхнулся, несмотря на то, что языкъ у него продолжалъ имѣть полынный вкусъ.
«А съ этой скотиной, Воротилинымъ какъ-же? — спросилъ онъ уже гораздо спокойнѣе, хотя фраза «кадетскій фельдфебель» такъ и звенѣла у него въ ушахъ. — Этого непремѣнно слѣдуетъ вызвать. Онъ, разумѣется, сейчасъ-же струситъ и пришлетъ письменное извиненіе. Безъ письменнаго извиненія съ этими дровокатами никакъ нельзя. А послѣ того онъ начнетъ лебезить, потому что онъ около нашего общества сильно увивается. Только фамильярность всякую съ этимъ животнымъ надо радикально пресѣчь!.. Такъ оно даже лучше будетъ.»
Въ головѣ его развивался цѣлый планъ допеканій Воротилина, не мытьемъ такъ катаньемъ, не только за «кадета», но и за «мѣдный лобъ», и за неприличное держаніе себя въ обществѣ.
— Какую-же я оппозицію теперь устрою съ помощью этой эксъ-инженерной каракатицы — Прядильникова? Поневолѣ придется ладить съ Саламатовымъ… Разрывать не изъ чего, глупо, а подзадоривать и держать на сторожѣ—необходимо, и случаи будутъ самые частые…»
И опять передъ нимъ началъ развертываться цѣлый планъ, заставившій его злобно усмѣхнуться.
Онъ настолько успокоился, что приказалъ везти себя на катокъ, и тамъ цѣлый часъ, при звукахъ мерзѣйшей роговой музыки и освѣщеніи бумажными фонарями, упражнялся въ выдѣлываніи разныхъ вензелей то одной, то обѣими ногами. Илларіонъ Семеновичъ вообще наклоненъ былъ къ гимнастическимъ упражненіямъ и, кромѣ того, считалъ катокъ вѣрнѣйшимъ средствомъ сдѣлась блестящую партію «dans la haute finance» въ какомъ-нибудь жидовско-нѣмецко-армянскомъ разсадникѣ богатыхъ дѣвственницъ.
Въ началѣ шестаго часа Илларіонъ Семеновичъ подъѣхалъ къ Додону, гдѣ уже ждало общество, въ кабинетѣ, направо отъ средней большой комнаты. Ему пришлось пройти чрезъ грязныя сѣни, ведущія въ кухню.
— Вотъ онъ, вотъ онъ, аматеръ! — вскричалъ Абрамъ Игнатьевичъ, схватывая Малявскаго за обѣ руки. — Имѣю честь прадставить. Такую, господа, коллекцію собралъ, что хоть въ кунсткамеру! Васъ, господа, нечего рекомендовать: вы знакомы.
— Еще-бы, — откликнулся высокаго роста военный, въ сюртукѣ инженернаго вѣдомства и въ полковничьихъ погонахъ. — Здравствуйте, дружище! — крикнулъ онъ, подавая руку Малявскому.
Полковникъ былъ уже очень веселъ. Длинный и приплюснутый носъ его раскраснѣлся, а на припухлыхъ щекахъ видны были красныя жилки. Покатистый лысый лобъ прикрытъ былъ широкой прядью рыжеватыхъ, тусклыхъ, неопрятныхъ волосъ. Сюртукъ онъ разстетнулъ; изъ-подъ него виднѣлся однобортный бѣлый жилетъ.
Другой господинъ былъ небольшаго роста, широкоплечій и крайне благообразный нѣмчикъ, тоже, по всей вѣроятности, «изъ нашихъ». Его бакенбарды отливали какимъ-то необыкновеннымъ блескомъ. Проборъ его темныхъ волосъ былъ сдѣланъ посрединѣ головы и заканчивался нѣсколькими, искусно положенными, колечками. Костюмъ на немъ былъ англійскій, весь изъ синяго шаршаваго ратина, видимо выходившій изъ мастерскихъ Пуля. Онъ тоже подалъ руку Малявскому, но какъ человѣкъ мало знакомый.
— Да вы видали-ли всю коллекцію, полковникъ? — допрашивалъ Гольденштернъ.
— Нѣтъ, не сподобился, — отвѣчалъ инженеръ. Голосъ у него былъ хриповатый и почти такой-же непріятный, какъ и у Малявскаго.
— Изучите, изучите… Только самую-то лучшую фигуру я получилъ въ даръ. Какъ ни упирался, никакихъ резоновъ не хочетъ принимать; такой ужъ человѣкъ. Русская натура, стало быть!
— Еще-бы! — откликнулся полковникъ. — Русакъ какъ есть… Однако, господа:
«Жомини да Жомини,
А объ водкѣ ни полслова»
нельзя-ли
