всеми на свете Злыгами покаюсь.
Он выхватил из кармана рубашки ивовую веточку, содрал упаковку и сунул прутик в зубы, чтобы освободить руки. Чиркнул спичкой по коробку и заслонил огонек ладонями. Спичка погасла. Другая не зажглась. Трудное дело – добыть огонь, когда пальцы трясутся. И спички на исходе. Одна, вторая, третья… Вот и все, что осталось.
Была не была! Аркадий Захарович сложил вместе все три, перекрестился, поплевал через плечо и чиркнул тройкой по истертому боку коробочки. Полыхнуло и загорелось. Аркадий Захарович уронил коробок, спрятал огонь в горстях и осторожно просунул к нему конец зажатой в зубах веточки быстрого возгорания. Веточка занялась, вспыхнула с треском, разбрасывая искры, как бенгальская свеча. Аркадий Захарович перехватил ее в правую руку, поднял повыше и закричал так громко, как только мог:
– Злыга!
Позовешь чужого отца – недуг на его детей перекинется…
– Злыга, где ты?!
– Я вас не слышу! – завопил Злыга-отец, перейдя от ужаса в верхний регистр.
Плевать, слышишь ты или нет! Все равно не скроешься. И ты, и все тебе подобные… Пусть вы прячетесь за заборами и стальными дверями, пусть вас стережет охрана и защищает электронная сигнализация, пусть вы скрываете свои адреса и номера счетов, засекречиваете биографии, ежедневно меняете маршруты передвижения, но то, что делает вас полностью уязвимыми и беззащитными, – имя, ваше имя открыто лежит на самом виду…
– Злыга Илья Карпович!!! – крикнул вновь Аркадий Захарович.
– Меня похоронили без слухового аппарата… Я ничего не слышал! Вы ничего не говорили! – провизжал Злыга-старший.
Но Аркадий Захарович, стоя на коленях в полузатонувшей лодке и воздев высоко над головой пылающую ивовую веточку, уже произносил нараспев:
Из-под корней Врех-древа,
Не из мертвого праха…
Где бы ни прятался Анатолий Злыга – в бронированном склепе или на острове в океане, – разъяренный Жущер, как самонаводящаяся ракета, найдет цель и поразит ее точечным ударом. Жаль лишь, что нельзя собрать вместе всех Злыг мира и шарахнуть по ним разом. Сейчас Аркадий Захарович понимал, что чувствует террорист-смертник, взрывая заряд.
– Впер-р-ред, Ар-р-ркадий! За Р-р-родину, за Сталина! – гремел в пространстве над акваторией прокуренный геройский бас.
Обманутый недуг на плечах неистовствовал, метался и рвал плоть когтями и зубами. Сквозь оглушающую боль Аркадий Захарович едва слышал, как Маркони спокойно и негромко подводит итог, как всегда это делал в конце урока:
– Вот он, русский-то бунт. Вот он, долгожданный социальный протест, бессмысленный и беспощадный…
С тех пор как умер мой отец, мама никаких отношений со старшим отцовым братом не поддерживала, и он у нас ни разу не бывал. И мы у него тоже. Не знаю почему.
Поэтому я даже не сразу сообразил, о ком она говорит:
– Сереженька, надо к Петру съездить.
Мама достала платочек из кармана черного платья, которое не снимала после недавних похорон ее двоюродного брата, и промокнула слезинки в покрасневших от слез глазах.
– Петьки нет в городе, – сказал я. – Уехал куда-то с родичами.
– Да не к этому балбесу… К Петру Макаровичу, твоему дяде.
– Можно, конечно, – отозвался я неопределенно. – Как-нибудь сгоняю непременно.
– Вот и хорошо, – вздохнула мама. – Я тебе уже и билет через интернет купила. На сегодняшний вечер.
– А что, право на свободный досуг уже отменили?!
Не успел сдать последний в сессии экзамен, как опять запрягают.
– Из всей родни он у тебя только один остался, – устало произнесла мама. – Надо контакт установить. Мало ли чего…
Логики я в этом объяснении не увидел – мама и ее кузен тоже не особо между собой общались, однако было понятно, что она имеет в виду. Холодом, как из кондиционера, пахнуло.
– Чего уж там… Поеду.
Раз маме так спокойнее, деваться некуда.
Я сложил в рюкзак необходимое для путешествия, облачился в походную экипировку, вечером сел в поезд, который отправлялся в края, где обитал дядя Петр Макарович, и уже утром вышел на станции Старая Болога. Расспросил аборигенов и, не дожидаясь попутки, вышел за городскую черту и двинул по пробитому в лесу тракту, который вел в село Мокрое, дядюшкино местопребывание. А вокруг – как в сказке. Тишь да глушь, холмы да пригорки, елки да сосны – первобытная мать-натура. И ни души…
Так что я даже слегка огорчился, когда услышал сзади тарахтение двигателя. Это был фургон, сельская автолавка. Я поднял руку. Фургон остановился. Дверь кабины распахнулась, и из-за нее высунулась пышная особа средних лет, крашеная блондинка.
Она уставилась на меня во все глаза, и я ее хорошо понимал. В здешних краях не каждый день увидишь путешественника, облаченного в камуфляжные брюки, черную майку с изображением черепа во всю грудь, натовские ботинки песочного цвета, со швейцарским рюкзаком за спиной, с флягой Nalgene на поясе и в темных очках. Я молча стоял и ждал, пока она закончит исследование. Насмотревшись досыта, толстуха спросила:
– В Мокрое, что ли?
– Фактически, – сказал я. – Подвезете?
Блондинка, не отвечая, торжествующе повернулась к водителю:
– А я что тебе говорила! – а затем уже кивнула мне: – Залезайте.
Она подвинулась, я примостился рядом, захлопнул дверцу и тут же взял инициативу на себя:
– Сергеем меня зовут.
– Валя, – представилась толстуха. – А он – Миша.
Водитель Миша хмыкнул. Думаю, он счел мою экипировку и меня с ней заодно социально чуждыми, а остановиться его заставила Валентина – разобрало ее любопытство: что это за чудо такое на дороге.
– А я сразу догадалась, куда вы направляетесь, – сказала она.
– Почему?
– Там у них все такие, вроде вас.
– Какие это такие? – спрашиваю.
– А такие, – объясняет Валя. – Все не как у людей.
– Интригуете вы меня, Валентина.
– Да вы, Сергей, сами увидите. Всякое у них происходит: то одно, то другое… И вообще.
Что за вообще, Валя так и не расшифровала, сколько я ни выспрашивал, – сама толком ничего не знала. Она в свою очередь попыталась расколоть меня – кто, да откуда, да зачем? – и тоже мало чего добилась. Так ехали мы, забавляясь недомолвками, пока, взобравшись на пологий холм, не увидели вдали человека, стоящего у дороги.
– Вон и Макарыч уже поджидает, – сказала Валя.
– Из леса он, что ли, вышел? – спрашиваю.
– Почему же из леса, – говорит Валентина. – Отсюда не видно, а там ответвление имеется, как раз в ваше Мокрое… Но мы туда не заезжаем.
Подъехали мы поближе, и предстал перед нами Макарыч во всей его красе. Персонаж и впрямь был обалденный. Взлохмаченные седые волосы – по самые плечи, пегая бородища… Не то лесной Пан с картины художника Врубеля, не то постаревший Аллен Гинзберг. И одет подходяще – в выцветшую брезентовую робу с лейблом «Гидрострой СССР» и резиновые сапоги. Мне он понравился. Именно так, по тогдашнему моему мнению, и должен был выглядеть пейзанин.
Автолавка остановилась подле Макарыча, обдав его облачком тонкой пыли. Он подошел поближе и степенно молвил:
– Богаты, так здравствуйте, а убоги, так прощайте.
– Богаты, Петр Макарыч, богаты…
Валя вылезла из кабины, распахнула задние двери автолавки и вскарабкалась в кузов фургона, заставленный ящиками, мешками и коробками.
– Что будешь брать, Петр Макарыч?
– Хлебца возьму буханок пять.
– Что еще? – спрашивает Валя.
– И этого хватит.
– Больше ничего?
Пейзанин головой покачал – хорошо, дескать, что хоть это беру.
– Что ж так мало-то, Макарыч?
– А чего? И малое не мало, коли столько и есть, – проговорил Макарыч, задумчиво почесывая лохматую шевелюру.
Вот это круто! Смутно, но конкретно. Чистый Сократ.
Однако Валентине туманная мудрость Макарыча пошла не в кайф.
– То-то я смотрю, что нынче много грамотных, да мало сытых, – бормотала она, швыряя философу буханки и пересчитывая пригоршню мелочи, которой тот расплатился.
Вот так-то. На всякого Сократа найдется Ксантиппа, однако мудрец мой держался как мог:
– Эх, Валюша, много – сытно, мало – честно…
Но Ксантиппу в стебе не переплюнешь.
– Совсем обнищали. Просто зла на вас не хватает, – буркнула Валя, забралась в кабину, сердито хлопнула дверцей и укатила.
– Купил бы вола, да жопа гола, – пробурчал Сократ, забросил на спину мешок с хлебом, повернулся и неторопливо двинулся в глубь леса по заросшему травой проселку. Я догнал его, пошел рядом и говорю:
– Скажи мне, добрый человек, жив ли и здравствует в вашем селении некий крестьянин по имени
