Одинцова в белом платье. Я белых платьев два года не видел.
– Жизнь возвращается, Юра. Сегодня в наш город, завтра в Москву, а там, глядишь, – по всей России женщины начнут ходить в белых платьях, не стесняясь этого и не опасаясь, что их назовут буржуйскими недобитками.
Улицы и тротуары были завалены ещё не убранными осколками битого кирпича, тележными колёсами, разбитыми в щепы патронными ящиками. Кое-где ещё высились остатки баррикад из рваных, исхлёстанных пулями мешков с песком. Автомобиль петлял, выезжая на тротуар, чтобы объехать околевшую лошадь или вьющийся по земле трамвайный провод. Шины плющили золотистые стреляные гильзы, хрустели битым стеклом, подминали под себя фуражки с красными звёздами.
Собор встретил многоголосым звоном колоколов и испуганно взлетевшей с колокольни стаей голубей. Высоко над куполами белое голубиное крыло неожиданно поймало одинокий луч солнца и блеснуло на фоне темно-синей хмари неестественно ярко, почти ослепительно. Золотой плавленый отблеск в секунду стёк по швам церковных куполов, и снова поблёкла позолота. Свежий ветер принялся трепать подолы платьев и полы пиджаков в праздничной толпе прихожан.
За Успенским собором потянулась ажурная ограда летнего сада, за зиму наполовину вырубленного на дрова. Среди пней дымила походная кухня, стояли в пирамидах ружья, солдаты с котелками сидели на пнях, лежали на траве. А дальше – знакомая дорога на Кривую Балку: Дмитровский монастырь, серый гранитный постамент – всё, что осталось от памятника Александру Второму, старый дуб… «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Цепей вокруг дуба, впрочем, не осталось.
За поворотом в каштановую аллею сердце заколотилось в висках. Тревожно всматриваясь в приближающийся особняк, Владислав долго тискал зубами папиросу, потом размокшую, так и не прикуренную, бросил её ветру, обернулся назад: «Юра – фуражку». Пыля белой известковой пылью, автомобиль свернул в ворота госпиталя.
Просторный двор загромождён телегами полевого лазарета. Раненые стоят на костылях, лежат в телегах. Несколько солдат Самурского полка покуривают на крыльце. На белой стене, между тяжёлой лакированной дверью и высоким венецианским окном, кривая надпись чёрным углём: «Раниные аставляюца на совесть рускага афицерства. Камисаров и жидов среди раниных нема».
Владислав надел фуражку, не открывая дверки, выпрыгнул из автомобиля. Пряча в кулаки папиросы, самурцы подтянулись, отдали честь незнакомому полковнику. Койки стояли по всему колонному вестибюлю. Под кроватями – окровавленная одежда, утки, жестяные тазы с бурыми засохшими бинтами и ватными тампонами. На мраморных подоконниках – склянки, железные подносы, блестящие стерилизаторы для шприцов. Ещё чувствовался вчерашний хаос, когда раненых навезли сверх всякого ожидания.
Со второго этажа слышались голоса: раздражённый мужской и певучий, но очень твёрдый, женский. У Владислава от этого голоса ещё сильнее заколотилось сердце. Ему казалось, что найти Арину будет непросто, – придёт в марамоновский особняк, а там какое-нибудь большевистское учреждение, или ещё лучше – полное запустение, и ходи, спрашивай, выискивай следы. И вдруг – этот голос!
Владислав ринулся по ступеням, но уже на верхней площадке лестницы неожиданно сбавил шаг. В конце коридора Арина о чём-то спорила с капитаном самурского полка. Чуть в стороне стояла мужеподобная женщина в военном обмундировании. Внезапная радость сменилась сомнением. Владислав замешкался, поправляя под ремнём английский френч и теперь уже отчетливо ощущая, что встреча будет совсем не такой, как ему мечталось.
– Я здесь хозяйка и требую, чтобы с моим мнением считались, – строго говорила Арина.
Мужеподобная дама вмешалась в разговор, придав голосу саркастические нотки:
– Если вы изволили заметить, хозяева в городе поменялись.
– Я с четырнадцатого года в этом госпитале, и не позволю, чтобы со мной разговаривали в таком тоне. Слышите?
Капитан нервно похлопывал стеком по ладони, было видно, что он с трудом сдерживается. Была бы на месте Арины другая, её и слушать не стали бы, но Арина даже в своём простеньком белом халате и косынке – барыня, хозяйка. Да ещё так тонко ставила на место капитана, да ещё по-французски, да ещё с такой ироничной улыбкой, что тот, теряя терпение, вздыхал и, видно, метался между желанием поступить сообразно законам военного времени и необходимостью вести себя по-джентельменски с этой светской дамой.
– Послушайте, – убеждал он. – Его уже опознали, это начальник местного ЧК. Да ему не то что…
– Я знаю, господин капитан, – напористо возражала Арина, не давая офицеру закончить мысль. – По приказу этого самого Калёного расстреляли близких мне людей, да и я сама страха натерпелась, когда меня к нему на допрос вызывали, но сейчас он обычный раненый, которого надо сначала лечить, а потом суду предавать. С его раной он никуда не убежит. А если опасаетесь – выставьте охрану.
Увидев старшего по чину офицера, капитан подтянулся, отдал честь. Владислав неторопливо подошёл, в ответном приветствии приложив к фуражке руку, и только тут Арина обернулась, остолбенела в полуобороте.
– Капитан Жигарёв, – представился офицер.
– Чурбанова, начальник полкового лазарета, – откозыряла женщина.
Владислав и Арина молча смотрели друг на друга. Рука Арины, вскинутая поправить белоснежную косынку, замерла у виска; синие глаза широко распахнуты. У Владислава сердце замерло… Всё так же хороша и свежа, будто только вчера гимназию закончила.
Капитан переглянулся с мужеподобной дамой, пощёлкал стеком по голенищу сапога, кашлянул.
– Полковник Резанцев, – с запозданием представился Владислав. – Что тут у вас?
Ему стали рассказывать. Капитан приехал арестовать раненого чекиста, которого Арина отказывается выдавать. У Чурбановой приказ занять помещение под лазарет. Арина, перебивая, выкладывала своё: несмотря на то, что ходячие раненые разбежались, госпиталь всё равно переполнен. Вчера поступали вперемежку и красноармейцы и дроздовцы, и даже нескольких гражданских с пулевыми ранениями привезли. Арина предлагает потесниться, а Чурбанова – вымести всех большевиков вон. Но в медицине, даже военной, нет цветов – хоть красный, хоть белый, все несчастные, все одного цвета. Как освободить палаты, куда деть тяжелораненых?
Владислав слушал рассеянно, кровь пульсировала в висках, путая мысли. Словно испугавшись долгого первого взгляда, он опасался встречаться взглядом с Ариной, ускользая глазами, говорил:
– Чекиста придётся отдать. Пусть военно-полевой суд с ним разбирается. – И оборачивал голову к Чурбановой, теперь глядя уже прямо в глаза. – А раненых красноармейцев выкинуть на улицу нельзя. Большевиков – пожалуйста, не много их найдётся, а из остальных, насильно призванных, получится неплохое пополнение для наших полков. Было дело, такой вот бывший красноармеец жизнь мне спас… Из главного здания их, конечно, придётся перевести. Насколько я помню, здесь во дворе просторный каретный сарай, надо его приспособить под нужды госпиталя. В отдельном помещении и охрану легче поставить.
Уже во дворе Владислав написал записку начальнику интендантской части и отправил Лунёва в сопровождении одного из врачей в расположение полка – получить из захваченных вчера красноармейских складов медикаменты,
