тюки сена, пустые патронные ящики, доски.
Несколько нищих, нашедших приют в госпитале, связали из веток метёлки и, обильно кропя водой, мели пыль в каретном сарае, снимали в углах паутину. Из окна операционной на втором этаже слышался металлический стук хирургических инструментов, – это доктор Андрусевич уже оперировал кого-то из вновь прибывших «чурбановцев».
В суете Владислав и Арина не раз сталкивались взглядами: то в полусумраке каретного сарая, где из маленьких – под самым потолком – окон, падали на пол косые пыльные полосы дневного света; то в запруженном телегами дворе, где носили раненых; то в вестибюле, где в проворных руках санитарок порхали над освободившимися койками серые застиранные простыни. Теперь Владислав не отводил взгляд, зато Арина, словно в отместку, всякий раз поспешно прятала глаза.
Сколько раз виделось Владиславу в мечтах, как Арина при встрече радостно кинется ему на шею, как будет целовать, взволнованно и сбивчиво говорить о чём-то. На деле же приходилось величать её по имени-отчеству, удивляться неожиданному и странному чувству неловкости и гадать: как жила она эти без малого два года, думала ли о нём?
Ведь всех их близких отношений была одна-единственная ночь… И много и мало. Это как посмотреть. А в общем-то обычная история: встретились двое после долгой разлуки и вдруг обнаружили, что говорить им уже не о чём, да и стоит ли ворошить прошлое?
К обеду приехали телеги с сеном, ящиками, медикаментами. Кровати второпях делали из досок, уложенных на патронные ящики, устилали сеном, поверх покрывали брезентом или кумачом, которого на большевистских складах нашли с десяток рулонов.
Когда Владиславу удавалось остаться наедине с Ариной, он пытался начать разговор, но слишком долго подбирал в уме нужные слова, а за это время их одиночество успевали нарушить: летели за очередными распоряжениями то к Арине, то к Владиславу, толкали носилками, просили посторониться. Чем дольше откладывался разговор, тем чужее становились друг другу Владислав и Арина. Один раз Владислав уже было начал разговор:
– Ну, как вы всё это время жили? – спросил он, в последний момент заменяя «ты» на «вы».
– Так вот и жили, – пожала плечами Арина. – В двух словах этого не расскажешь.
И снова вмешался случай, – у ворот поднялся шум. Дюжий солдат винтовкой сдерживал Юрку, остервенело рвущегося к выезжающей со двора телеге. Грубым толчком повалил мальчишку на землю.
– Отставить! – крикнул Владислав, торопливо направляясь к воротам.
Солдат поставил приклад к ноге, подтянулся, откозырял.
– Господин полковник, тут пленного чекиста в город повезли, а этот бешеный с кулаками на него набросился, насилу его отогнал.
– Что случилось, Юра? – спросил Владислав.
– Это Калёный!.. – чуть не плача говорил Юрка. – Понимаете? Калёный!
Владислав оглянулся на выехавшую за ворота телегу. Крепкая спина пленного, туго обхваченная пропотевшей нательной рубахой, и стриженый затылок на секунду показались Владиславу знакомыми, он прищурил глаза, припоминая.
– Ну и что из того, что Калёный?
– Это он мать мою арестовал, – всхлипнул Юрка.
– Я слышал, много он дел в городе натворил. Хотел лично с ним познакомиться, да, видно, уже поздно.
Владислав ещё раз прищурился вслед телеге… Нет – слишком смутным было это чувство. Не вспомнить.
Юрка всхлипывал от злости.
– К нам дядя из Москвы приехал, бывший офицер. Их обоих с матерью и арестовали, как заговорщиков. А дядя два дня только как приехал, он даже из дому ни разу не вышел. И к нам домой никто не приходил, а они – заговор, заговор. Расстреляли обоих в подвале на Мещанской.
– Успокойся, Юра, – обняв мальчишку за плечи, Владислав увёл его в глубь двора. – Суд с ним разберётся. Ты, давай вот, что… Я сейчас в штаб бригады поеду, вернусь к вечеру, а ты здесь Арине Сергеевне помоги. – Оглянулся, прищурился на окна второго этажа. – Заночуем здесь, а завтра поедем в расположение полка.
Максима Янчевского везли двое солдат – молодой борцовской комплекции боец правил лошадьми, второй – лет сорока, высокий, худощавый, грызя сухарь, обернулся к пленному:
– Так ты и есть тот самый Калёный? Гроза гимназистов и попов?
Максим сидел позади них, привалившись плечом к борту телеги, неловко подогнув под себя ноги. Поскрипывали шаткие тележные колёса, крутились налипшие на обод ошмётки навоза. Солдаты негромко разговаривали, изредка оглядываясь на пленника.
– Я так разумею, Прокопыч, – говорил молодой солдат, отмахиваясь кнутовищем от мух. – Посмотрели они, с какой легкостью царя скинули, и думают: раз царя одолели одной левой, стал быть, и Бога можно своротить, если поднатужится. А?
Тот, которого звали Прокопычем, торопливо подставил ладонь под рассыпающийся сухарь.
– Ты у него спрашивай. Я-то почём знаю, что они думали.
Молодой обернулся:
– Слышь, комиссар, я правильно кумекаю?
– Правильно, – с трудом разлепил спёкшиеся губы Максим. – За бороду бога вашего с неба стащим… недолго осталось.
– Это если мы ваше семя комиссарское раньше не перевешаем.
– Фонарей… не хватит.
– А к фонарям в каждом лесочке по сотне дубочков найдётся… Нет, Прокопыч, ты видал, какой прыткий?
– Это мы проверим, насколько его прыти хватит, – губами подобрав с ладони крошки, Прокопыч отряхнул руки. – Давай, Петруха, к оврагу сворачивай. – И, отвечая на немой удивлённый взмах бровей, добавил: – Ты в самделе собрался его в город везти? Всё одно суд его к стене приговорит.
Петруха закинул за спину руку, нерешительно почёсал кнутовищем между лопаток, оглянулся на Максима, – тот с трудом складывал занемевшие губы в презрительную усмешку.
– И то верно, – согласился Петруха. – Много возни из-за одного краснопузого.
Телега свернула на затравеневший, давно не езженный просёлок, на краю балки остановилась.
– Вылезай, красножопый, – приехали.
Максим зашуршал сеном, пытаясь подняться. Петрович спрыгнул с телеги, размял спину, поглядывая на попытки чекиста.
– Помочь? Али сам справишься?
– Не трожь – сам!
Сцепив от боли зубы, Максим перевалился через борт телеги, упёрся широко расставленными ногами, словно проверяя крепость земли. Под его разорванной нательной рубахой густо темнели заскорузлые от крови бинты. Укрепившись на ногах, он отошёл на несколько шагов от телеги, с кривой, вызывающей усмешкой расправил плечи.
– Ну?!
– Видал, Петруха, гонор… Ну что, стрельнёшь?
Петруха сел, опираясь спиной о колесо телеги.
– Да ну его, – морща от натуги лицо, стащил сапог. – Сам стреляй.
Прокопыч пожал плечами, потащил из телеги винтовку.
Петруха только приноровился перемотать портянку, – выстрел хлестнул в растянутую в руках грязную тряпку крапинами крови. Парень горящими от злости глазами, уставился на Прокопыча.
– Ты чо?.. Не мог в сторону увести? – Утёр ладонью щеку. – Гляди, чево сотворил.
– Кто же знал, что в нём столько кровищи? – лениво оправдался Прокопыч, шагнув к повалившемуся в траву Максиму. – На те бинты глядючи, подумать
