представление о невероятной свободе и приключениях оказывало на него пагубное влияние и в нынешней ситуации, со всеми его радостями жизни. Это была привычка души. Его реальная жизнь, не знающая никаких ограничений жизнь, всегда была где-то далеко. В зрелом подростковом возрасте и в юности он вычеркнул Мириам из памяти, и его страстью стала рок-музыка. Ненадолго он стал временным клавишником в группе «Ватага Питера Маунта». Он чередовал случайную временную работу в Англии и путешествия с друзьями, отправляясь с ними на поиски тщательно спланированных приключений с мескалином и ЛСД в высокогорных уголках – в Скалистых горах, на Далматинском побережье, в пустыне южнее Кандагара, в Альпах, в Сьерра-де-Трамонтана [45], в Биг-Суре [46]. Он прожигал время в живописных местах, ловил кайф, забегая во врата рая и наслаждаясь пылающим разноцветьем мира, всегда сожалея, что солнце закатилось и пришла пора возвращаться домой, чтобы, будучи изгнанным из Эдемского сада, окунуться в обычные повседневные заботы.
Несмотря на умопомрачительные скитания по экзотическим горным кряжам, он все же не был свободен. Одна его подруга Наоми, которая работала в книжном магазине и водила его на выступление Роберта Лоуэлла [47] в Поэтическое общество [48], отреагировала на известие о том, что Роланд прерывает с ней отношения, сначала с испугом, а потом со злобой. Холодно, спокойно, она стала над ним язвить. Мол, в нем была какая-то червоточина, какой-то изъян.
– Ты ни разу не мог мне сказать, в чем дело, но я-то знаю. Тебе не угодишь. Тебя никогда ничего не будет радовать.
Он считал, что все, чем он занимался в своей жизни – все эти его временные заработки, все эти его друзья, развлечения, эта его тяга к самообразованию, – было просто времяпрепровождением, отдыхом. Он избегал найма на должности с нормированным рабочим днем, чтобы всегда быть в доступе для тех, кто мог ему что-то предложить. Ему было необходимо сохранять свободу, чтобы не быть свободным. Единственной его радостью, и целью, и желанным раем был секс. Безнадежные мечты влекли его от одной женщины к другой. Если его мечта оборачивалась чем-то реальным, то ее следовало снова повторить, снова претворить в жизнь. Он знал, что жизнь, в лучших ее проявлениях, богата и многогранна, связана с неизбежными обязательствами и что невозможно жить только ради и внутри всепоглощающего экстаза. И сам факт, что ему надо было объяснять это самому себе, убеждал Роланда в том, что он сбился с пути. Но если это и казалось ему правдой, он в то же время надеялся, что сможет ее опровергнуть. Он не мог остановиться. Он слышал басовую ноту, однообразный гул, рокот разочарования. Диана его разочаровала, как и Наоми, как и многие другие. Его мучило осознание того, насколько он эксцентричен. А может быть, даже безумен, болен высоким безумием, как Роберт Лоуэлл, чья поэзия стала его наваждением. Позднее родительство, эта двойная спираль любви и труда, должно было стать для него избавлением. В реальной жизни он был свободен. На многие годы вперед его отцовские заботы и обязательства были предопределены. Теперь никакой надежды не осталось. Но он не мог подавить свои обнадеживающие мысли. То, что у него некогда было, нужно обрести вновь.
Мозаика воспоминаний сложилась в полуфантастическое видение, которое он частенько вызывал: он мчится по зимним сельским дорогам Саффолка, петляя среди луж, делая резкие повороты, потом бросает велик на лужайке, в семь шагов преодолевает короткую тропинку сада и барабанит в ее дверь, выстукивая их условную череду звуков: одна восьмая, триоль, одна восьмая, одна восьмая – потому что она никогда не разрешала ему иметь свой ключ. Ее силуэт вырастает в желтом свете крошечной прихожей, коттедж выдыхает ему в лицо поток тепла. Они не обнимаются. Она первая поднимается по узкой лестнице на второй этаж и топит его в пучине забвения – его и себя. Потом снова. И после ужина снова.
В школе у него все было отлично, он играл в регби, бегал кросс, общался с друзьями, разучивал новую пьесу. Но некоторые задания – заучивание новых слов, перевод со слуха, придумывание первой строчки в сочинении, а особенно чтение книг из списка обязательной литературы, – погружали его в задумчивость, заставляя грезить о последнем свидании, фантазировать о следующем. На середине абзаца он замирал, напряжение и боль эрекции отвлекали его от задания. Если он встречал незнакомое слово на французском или немецком, то тянулся к словарю. И через пять минут так и сидел со словарем в руках – нераскрытым. К концу семестра он мог одолеть не больше десяти страниц «Трех слепых» [49], или «Из жизни одного бездельника» [50], или первых двух книг «Потерянного рая». На заучивание десяти новых немецких слов у него мог уйти весь вечер. Обычно он не слишком переживал. А преподаватели делали ему суровые выговоры. Нил Клейтон, благоволивший ему учитель английского, три раза за семестр напоминал, какой он талантливый, и предупреждал, что не видать ему перевода в шестой класс, если он не сдаст экзамены за пятый.
Сожалел ли Роланд о чем-либо и не думал ли он, что напрасно стал заниматься игрой на фортепьяно, и не мечтал ли забыть об Эрвартоне? Но таких вопросов у него даже не возникало. Это же была его потрясающая новая жизнь. Она ему льстила, он осознавал себя привилегированным и гордился этим. Он обладал тем, о чем его школьные друзья могли только мечтать и шутить, и удалялся от них, устремляясь за горизонт, потом за еще один, уже невидимый, и еще один. Он верил, что достиг того невероятного состояния, которого большинству из них не было суждено испытать. А со школьными заданиями он мог разобраться потом. Он был уверен, что влюблен. Он делал Мириам маленькие подарки – букетики цветов, выбранных из цветочных композиций в зале приемов. Ее любимые плитки шоколада, купленные в школьном буфете. В нем просыпалось что-то рептильное, однобокое и ненасытное. Если бы ему кто-то сказал, что он патологически одержим сексом, как другие – наркотиками, он бы со смехом согласился. Если он одержимый, то ему надо повзрослеть.
Через много лет Роланд смог поведать постороннему о своем отрочестве и ранней зрелости – это случилось, когда он бродил по далекому норвежскому фьорду вместе с Джо Коппингером по заданию благотворительной организации, занимавшейся проблемами чистой воды, где он тогда работал. Они шагали плечом к плечу по горному кряжу, держа в руках по стакану вина – то была приятная привычка, которую они выработали давным-давно.
– Если бы я обратился к тебе за советом в то время, когда ты проходила клиническую практику, что бы ты мне сказала?
– Что-нибудь вроде: ты мечтаешь заниматься любовью круглые сутки? Все мечтают! Но так не бывает. Это цена поддержания общественного порядка на улицах. Иначе на улицах царила бы всеобщая разнузданность. Фрейд это понимал. Так что повзрослей!
Она была чертовски права, и оба расхохотались. Но Роланд еще в школе прочитал «Цивилизацию и ее тяготы». Но это не решило его проблем.
Если он был испорчен своим прошлым, это не проявлялось наглядно. Он не приставал к женщинам на улице, не делал бесстыдных предложений и не домогался женщин в метро – анекдотически заурядная практика в семидесятых годах. На вечеринках у него не возникала эрекция. Вопреки нравам своего времени, он всегда был рыцарски верен своим многочисленным женщинам. Он грезил безумной мечтой о моногамии. О полной взаимной приверженности общему стремлению к сексуальному и эмоциональному апогею. В его фантазиях пейзажи его мечты возникали в арендованных или безликих декорациях отелей в Париже, Мадриде или Риме. Но никогда в коттедже рядом с рекой в зимнем Саффолке. Разгар лета, приглушенный полузакрытыми жалюзи шум неспешного потока транспорта за окном, разбегающиеся по кафельному полу полоски слепяще белого света. И еще валявшиеся на полу сдернутые с кровати одеяла и простыни. После душа, смывшего пот с их тел, звонок на стойку регистрации с просьбой принести в номер воды со льдом, легкие закуски и вина. И в качестве интерлюдий прогулки вдоль реки, ресторан, покуда кто-то менял постель, прибирался в номере, обновлял букет цветов в вазе и варил свежий кофе в кофеварке. И потом все снова. А кто за все это
