по тихим обшарпанным улицам в Панков, к жилому комплексу из восьмиэтажных домов. Друзья Мирей Флориан и Рут Хайзе жили на седьмом. Небольшая квартирка была битком набита людьми, столпившимися возле двух сдвинутых пластиковых столиков. Все ждали их прихода. Вошедших представителей Запада приветствовали радостными возгласами. Воздух посерел от табачного дыма. Шестеро детей с гомоном бегали по комнате. Кто-то встал со стульев, предлагая их вошедшим. Флориан подошел к окну и выглянул на улицу посмотреть, не было ли за ними хвоста. Когда Мирей продемонстрировала пачку колумбийского кофе в зернах, снова раздались радостные возгласы. Рут обошла вокруг столика и представила присутствующих. Стефани, Генрих, Кристина, Филипп… Немецким Роланд владел хуже, чем французским. Ему будет трудновато общаться. Но он вздохнул с облегчением, когда ему представили Дейва из Данди [60].
Возобновился общий разговор. Дейва попросили вкратце оценить ситуацию в его стране. Филипп синхронно переводил.
– Как я уже сказал. В Британии мы переживаем переломный момент. Массовая безработица, инфляция, расизм, только что пришедшее к власти открыто антисоциалистическое правительство…
Кто-то произнес:
– Gutе Idee [61].
Раздался тихий смех.
Дейв продолжал:
– Люди в Соединенном Королевстве организуются. Они пришли в движение. Все смотрят на вас.
– Спасибо. Не на меня, – заметил Флориан по-английски.
– Нет, серьезно. Я знаю, у вас свои проблемы. Но, объективно говоря, это же единственное в мире по-настоящему жизнеспособное социалистическое государство.
Наступила тишина.
– Подумайте сами, – добавил Дейв. – Повседневная жизнь не дает вам увидеть многие ваши достижения.
Все эти восточные берлинцы, которым еще не исполнилось и сорока, были слишком вежливы, чтобы сказать все, что они думали. Потом Роланд узнал, что три месяца назад их соседке по дому прострелили ногу во время сорвавшегося побега на Запад. Теперь она лежала в тюремной больнице.
Рут, хозяйка дома, разрядила обстановку. Она заговорила по-английски с сильным акцентом.
– Значит, они говорят, доверьтесь немцам и отпустите их, чтобы те создали единственное по-настоящему социалистическое государство, – перевел Филипп.
Послышались вздохи. Эта шутка была стара как мир. Но она отвлекла внимание присутствующих от увещеваний Дейва. Или не отвлекла? Возможно, в качестве немого упрека кто-то пустил по рукам две фотокопии. Это был завезенный сюда контрабандой перевод на немецкий стихотворения Эдварда Кочбека, словенского писателя, подвергшегося преследованиям коммунистических властей. В первой части говорилось о высадке людей на Луну, вторая была посвящена Яну Палаху, чешскому студенту, совершившему в том же 1969 году акт самосожжения на Вацлавской площади в Праге в знак протеста против ввода советских танков в Чехословакию. «Пылающая ракета по имени Палах // Отмерила историю с начала до конца // Даже люди в черных очках прочли // Дымное сообщение».
Пока эти строки декламировались и переводились, Роланд не сводил взгляда с Дейва. У него было открытое выразительное лицо достойного человека. В конце он тихо переспросил:
– «В черных очках»?
Устыдившись за него, Роланд поспешно пояснил:
– Их носят агенты тайной полиции.
– Понял.
Но Роланд не был уверен, что тот понял, и потом весь оставшийся вечер старался держаться от него подальше.
Важный момент наступил, когда Мирей была поглощена разговором с Рут и Флориан отвел Роланда в спальню. Там дети шумно строили из постельного белья большую палатку. Выгнав их, Флориан выдвинул из-под кровати потрепанный чемоданчик. Щелкнув замками, открыл его и показал гостю свою коллекцию пластинок. Роланд пробежался по конвертам. Боб Дилан, «Велвет андерграунд», «Роллинг стоунз», «Грейтфул дэд», «Джефферсон эйрплейн». Подборка мало чем отличалась от его собственной. Он спросил, что будет, если власти это обнаружат.
– Сначала, наверное, ничего особенного. Их заберут, распродадут. Но этот факт может попасть в мое личное дело. И они мной заинтересуются. Потом могут использовать это против меня. Но мы слушаем их тихо. – Помолчав, печально спросил: – Он все еще новообращенный христианин?
– Дилан? Пока да.
Флориан встал на колени, снова задвигая чемодан под кровать.
– В другой коробке у меня есть почти все его диски, кроме самых последних. С Марком Нопфлером.
– «Прибывает медленный поезд».
– Именно! И все альбомы «Велвет андерграунд», кроме третьего.
Когда Флориан встал, смахивая пыль с ладоней, Роланд машинально произнес:
– Составь для меня список!
Молодой немец пристально поглядел на него.
– Так ты вернешься?
– Думаю, да.
Через два месяца, выпив кофе в «Адлере», он стоял в очереди на контрольно-пропускном пункте «Чарли», дожидаясь, когда его пропустят в Восточный Берлин. В его портпледе лежали две долгоиграющие пластинки для досмотра. Но «Медленный поезд» и третий альбом «Велвет андерграунд» он замаскировал. Правда, старенькие конверты были настоящие: Шостакович в исполнении оркестра под управлением Баршая, – но вот только наклейки на новеньких пластинках ему не удалось отпарить. Вместо этого Роланд исцарапал и состарил их. Кроме того, в сумке лежало карманное издание «Скотного двора», по-английски, с фальшивой обложкой: «Тяжелые времена» Диккенса. Но он напрасно проявил такую предусмотрительность. Он поспрашивал знакомых. Два журналиста, старые берлинцы, не сговариваясь, заверили его, что ввозить в Восточный сектор книги и пластинки можно сравнительно легко. В худшем случае их могли конфисковать, или же его развернут и предложат вернуться без них. Желательно, как его предупредили, не брать книг на немецком. А фальшивые конверты для пластинок были необязательны.
Ему бы следовало расслабиться по мере того, как очередь медленно продвигалась вперед. Но его мысли беспокойно метались в такт его учащенному сердцебиению. Накануне вечером, перед тем как уехать из Лондона, Мирей приехала к нему домой, и они поссорились. И он уже начал думать, что она, возможно, была права. Перед ним оставалось всего четыре человека. Но он не вышел из очереди.
Роланд приготовил ужин для двоих. Прежде чем они сели за стол, он показал ей свою контрабанду.
– Оруэлл? Ты с ума сошел! Если тебя пропустят, то, значит, за тобой будут следить.
– Я пойду пешком. И буду оглядываться.
– Ты записал их адрес?
– Я его запомнил.
Она вынула пластинку из конверта. Ее не впечатлила пыль, которой он покрыл виниловую поверхность.
– Семь треков на каждой стороне. Ты полагаешь, симфонии Шостаковича составлены именно так?
– Хватит! Давай есть.
– Что ты хочешь этим сказать? Что в ГДР не знают Шостаковича?
– Мирей, я советовался с людьми, которые сто раз пересекали границу с книгами.
– А я там жила. Тебя могут арестовать.
– Мне все равно.
Он был раздражен, но ее обуяла неукротимая галльская ярость. И при этом ее английский был безупречен. Он слышал ее голос и сейчас, когда шагнул вперед и протянул пограничнику свои документы.
– Из-за тебя мои друзья рискуют!
– Чепуха!
– Они могут потерять работу.
– Сядь! Я сделал жаркое.
– О, можешь чувствовать себя героем! Можешь заявить во всеуслышание, что ты хоть на что-то способен! – Она выскочила из-за стола и выбежала из комнаты, из дома, раскрасневшаяся, прекрасная.
– Quelle connerie! [62]
Пограничник взял раскрытый паспорт. Он был одного возраста с Роландом, того же возраста, что Флориан и Рут, – лет тридцать или что-то около того. Его дешевенькая форма была ему мала и казалась такой же претенциозной, как и его предписанные уставом строгие манеры. Он выглядел как статист в дешевой постановке костюмной оперы из современной жизни. Роланд ждал и наблюдал. Лицо у пограничника было бледное и вытянутое, с родинкой на щеке, губы тонкие и чувственные. Роланд подумал о том, какая пропасть, какая стена отделяет его от этого человека, который при другом раскладе мог бы быть его партнером по теннису, соседом по дому, дальним родственником. Между ними лежала гигантская невидимая сеть – чьи изначальные хитросплетения по большей части были забыты – измышлений и верований, военных поражений, вторжений и исторических случайностей. Паспорт вернулся к нему. Кивок в сторону сумки. Роланд ее открыл. Теперь, когда все это происходило, он почти ничего не чувствовал. Возможные варианты дальнейших событий могли быть любыми. Бессонная ночь или несколько ночей в Хоэншёнхаузене, тюрьме Штази. Ходили слухи о применении там китайской пытки водой. Еще говорили о круглой камере, обитой черной резиной, где царила абсолютная темнота – ради того, чтобы дезориентировать узника. Плевать! Пограничник
