достал две пластинки, сунул их обратно, взял «Тяжелые времена» и несколько пар носков в коробке, бросил их в сумку, выудил бутылку «Вальполичелло» и бережно положил на место. Потом жестом пригласил его пройти. Роланд, на ходу застегивая сумку, превозмог побуждение поблагодарить пограничника, сочтя это недостойным себя. О чем почти сразу пожалел, но было уже поздно.
Так, если Мирей права, за ним следили. Он в это не верил, но не мог просто отмахнуться от ее слов. Ее голос звучал у него в ушах, когда он шел по тихим переулкам, нелепо петляя и возвращаясь назад, чтобы запутать следы. В какой-то момент ему показалось, что он перехитрил сам себя и заплутал, как вдруг заметил слева мелькнувший между зданий бледный кусок Стены. Наконец он выбрался на Унтер-ден-Линден, где поймал такси и поехал в Панков.
Было даже здорово, что Флориан и Рут его не ждали. Тут же появились и соседи, которые принесли с собой еду для импровизированного ужина. Они пили принесенное им вино и открыли еще, что у них было припасено, многократно слушали альбом «Велвет андерграунд», бесстрашно включив проигрыватель на полную громкость.
– Совсем другой, этот альбом, – без устали повторял Флориан. – Такой цельный!
Уже совсем поздним вечером компания захотела снова послушать, как Мо Такер [63] поет «После работы».
– Это такая красивая мелодия, что она даже ее спеть не может, – сказал кто-то.
Наконец, когда все напились, они вместе спели «Светло-голубые глаза»: «Я бы хотел, чтобы мир был таким же чистым…» [64] – теперь уже все выучили слова наизусть. Они встали в круг, положив друг другу руки на плечи и похотливо покачиваясь в такт мелодии, пели припев: «Побудь со мной еще – ты и твои светло-голубые глаза», превратив эту балладу в оду к радости.
В общей сложности за пятнадцать месяцев в 1980 и 1981 годах он совершил девять поездок. Мирей ошибалась – никакой опасности не было. Его миссии были лишены серьезности и задора деятельности фонда Яна Гуса в Чехословакии. Он просто покупал сувениры для новых друзей. Во второй поездке он набрался смелости и провез конверты альбомов, вложив в них записи симфоний Шостаковича. Флориан был рад воссоединить новые альбомы Дилана и «Велвет андерграунд» с родными конвертами. После этого он возил только книги – по обычному списку. Никаких немецких переводов. «Слепящая тьма», «Порабощенный разум», «Под знаком незаконнорожденных» и, несколько раз, «1984» [65]. Он частенько оставался у них на несколько ночей и спал на черной пластиковой кушетке. Он подружился с их детьми, пятилетней Ханной и ее семилетней сестрой Шарлоттой. Они радостно исправляли его ошибки в немецком. Девчонки были доверчивые и шаловливые. Ему нравилось, когда одна из них прикладывала к его уху сложенную чашечкой ладошку, чтобы нашептать, а на самом деле громко выкрикнуть, свой ein erstaunliches Geheimnis – «удивительный секрет». Они усаживались втроем на кушетке и проводили друг с другом уроки немецкого языка. Он привозил им из Лондона чудесные книжки с картинками.
Их мать преподавала математику в гимназии. Флориан был мелким чиновником в Министерстве сельскохозяйственного планирования. Ему отказывали в повышении из-за того, что на втором курсе медицинского факультета он участвовал в скандальной постановке пьесы в жанре театра абсурда. Днем после обеда девочек забирала из школы их бабушка Мари и сидела с ними дома, пока кто-то из родителей не возвращался с работы. Несколько раз, когда Мари была записана на прием к врачу, Роланд встречал девочек у школы и играл с ними дома. В свободное время он бродил по городу, ходил в музеи, закупался едой к ужину или оставался один в квартире, читая и заново перечитывая привезенные им книги. От Рут он узнал, что была некая женщина, оказывавшая нелегальные услуги местным жителям, для которых она быстро делала переводы книг с английского на немецкий и втихаря раздавала всем желающим. Она делала эти переводы от руки. Другие перепечатывали ее рукописи на машинке. Машинка хранилась где-то в тайнике, не в квартире. Флориан как-то показал Роланду сделанную под копирку почти слепую копию «Скотного двора» Оруэлла, прежде чем пустить ее по рукам.
Это был другой мир Роланда, такой же далекий от его лондонских будней, как затерянная в космосе планета. Ему было бы трудно описать жизнь Рут и Флориана. Финансово стесненные, испытывавшие ограничения во всем, скорее опасливые, нежели исполненные страха, и при этом уютно домашние и отличавшиеся необычайной верностью друзьям. Когда у тебя есть дети, призналась однажды Рут Роланду, ты волей-неволей привязан к системе. Один лишь проступок родителей, одно неосторожное слово критики – и твои дети могут лишиться возможности поступить в университет или сделать удачную карьеру. Их подруга, мать-одиночка, много раз подавала заявление на выездную визу – вопреки советам доброжелателей. В результате государство пригрозило отобрать у нее сына, застенчивого тринадцатилетнего подростка, и поместить в интернат. А в этих заведениях царили жестокие нравы, вот почему мать больше не предпринимала попыток выехать из страны. И вот почему Рут и Флориан жили, «не выходя за флажки». Да, у них имелись запрещенные пластинки и книги, но это был небольшой и необходимый риск. Она, по ее словам, следила, чтобы у мужа всегда была короткая стрижка, несмотря на его протесты. Хипповый внешний вид – внешность «человека с отклонениями», по официальному определению, – мог привлечь внимание. Если бы в отчете информатора было указано, что Флориан вел «асоциальный образ жизни» и принадлежал «к неблагонадежной группе» или отличался «эгоцентризмом», тут бы сразу начались проблемы. А он уже был сыт ими по горло. Ему очень долго пришлось свыкаться с мыслью, что ему не стать врачом.
Вечера с Мирей в Западном Берлине стали казаться ему тривиальными. Там никого никогда не просили описать «ситуацию» в стране. Это не считалось допустимым. Представители западноберлинской богемы уверяли, что они подавлены системой, но эта система позволяла им думать, говорить и писать все, что они хотели, исполнять музыку, которую они любили, и декламировать стихи в любом стиле. Они бы назвали это репрессивной толерантностью. А на сборищах у Флориана и Рут в их убогой квартирке на седьмом этаже система была незримым, но готовым действовать врагом. Постоянная оценка ситуации, рассуждения о том, как выжить в этой ситуации, не сойдя с ума, и как не быть раздавленным системой – вот что было всегдашней темой их разговоров, эмоциональных, искренних, глубоких. И смешливых. Ханжество и бесцеремонное вторжение государства в личную жизнь приходилось скрашивать с помощью юмора самого черного свойства. То, что ситуация в других странах Варшавского договора еще хуже, служило им шутливой формой утешения.
Каждое его возвращение из Берлина в Лондон провоцировало бурные стычки с однопартийцами. Роланд яростно спорил со многими своими друзьями и сторонниками левого фланга Лейбористской партии. Вот когда ему стало ясно, насколько это нелепый союз. Он был членом партии с отличной репутацией, он раздавал листовки и лично агитировал за Вильсона [66] в 1970 и 1974 годах и арендовал автомобиль, чтобы возить стариков и инвалидов на избирательные участки голосовать за Каллагана весной 1979 года. Но сейчас, вернувшись из Берлина, он продолжал ходить на местные партийные собрания. В общих дискуссиях Роланд указывал на грубые злоупотребления в ГДР и, как свидетельствовали многие источники, нарушения основных прав человека по всей Советской империи. Он также напомнил аудитории о практике помещения в «психушки» русских диссидентов. Его речь встретили улюлюканьем и согнали с трибуны. Раздались крики: «А как насчет Вьетнама!» Таких же воинственных перебранок было еще немало. К нему на ужин пришла пара, которую он знал много лет. В то время он жил в Брикстоне. Они оставались членами Коммунистической партии Великобритании в силу верности старым политическим пристрастиям. После двухчасового спора о вторжении в Чехословакию (они настаивали, что советские войска были введены по «требованию» чехословацкого рабочего класса) он устало попросил их уйти. По сути, он их просто вытолкал вон. Они ушли, оставив неоткупоренную бутылку венгерского вина «Бычья кровь», к которой он просто не мог притронуться.
Друзья, не принадлежавшие ни к какой партии, тоже были ему несимпатичны. Он задавал себе один
