Сама мама мало музыкальна, если не сказать – совсем не. Как обстоят дела у папы, непонятно, но очевидно, что его раздражают походы дочери в музыкальную школу. Он об этом и слушать не желает. Одна блажь эта музыка. «Лучше бы ты портнихой стала, – говорит папа. – И профессия, и хлеб, и толку больше». Но его дочь строптива и непослушна, у нее нет прилежания к трудам и способностей к шитью, зато энтузиазма и стремления прильнуть к черно-белым клавишам – хоть отбавляй.
Однако если быть пианистом, то только таким блестящим виртуозом, как Горовиц. Ну или Глен Гульд, хорошо. В общем, таким, которому до лампочки мнение большинства, настолько лучист его гений, который может размахивать свободной рукой во время выступления и не выходить на сцену без собственного стульчика, сделанного отцом. Безликость, бесталанность, обыкновенность – увольте. Это ей не подходит.
Так она решила еще в детстве. Ей всегда недоставало того мастерства, перед которым обычно преклоняются. В ее игре слышались усилия. Она играла неплохо, но заурядно. Такой-то – довольно заурядный, говаривала ее учительница, и хуже определения придумать было нельзя, настолько ее пугало само это слово, она начинала его расчленять, и выходило, что этот исполнитель не только за рядом, но еще и просто У ряда, держится в сторонке, как собачонка, привязанная к плетню за поводок. За-у-рядный, вообще не принадлежит ряду, не то что к выдающимся. Быть посреди, то есть посредственным, можно только композитору. Разумеется, в начале пути, в детстве, когда ты только пытаешься ухватить что-то, найти свою уникальную тропинку. Озвучить для других радугу. Сыграть полуденный зной.
Мама, говорила она, сейчас ты услышишь, как звучит рассвет. Мама слушала и смеялась, ведь она ничего не смыслила в цветном слухе. Впрочем, ее дочь тоже. Она только хотела нащупать свой стиль, найти свою манеру. В детстве еще можно подражать и пробовать, позволительно проводить опыты на чужом материале. Пока ощущается влияние всего на свете, но уже трепещет внутри язычок-огонек, чирк-явленный спичкой вдохновения, чтобы подарить миру побольше авангардных экспериментов. Потом можно побыть снисходительным: к непониманию твоего таланта, к восхищению твоим талантом.
Почему в этой пьесе так много неестественного? Не притянута ли эта часть за уши? С раннего детства ей хотелось исправлять партитуры, даже признанные шедевры все чаще нуждались в ее правке. Не удавалось полюбить чужую музыку, не сделав ее своей. Просто тогда она не знала главного правила: ничего не получится с исполнительской карьерой, если тебе мешает другая музыка. Музыка, звучащая в твоей голове. И еще кое-что. Ты всегда можешь создать нечто, что способен исполнить только гений с сумасшедшей техникой.
В пасмурную погоду она думает, как написать дождь. Давно, приблизительно с тех пор, как научилась думать. Дождь – белый – до мажор, торжественный и отчаянный. У нее получается незамысловатая мелодия, ведь для того, чтобы создать шедевр, нужно соприкоснуться, потрогать первоисточник. Как можно овеществить дождь, если смотришь на него из окна, если тебе не позволено выйти и вымокнуть, послушать, как он стучит по асфальту, по газонам, по цветным раскрытым зонтикам, а не только по жести подоконника? Она хочет написать арию утюга. И конфетную рапсодию.
В музыкальной школе она узнает, что свет и мрак в музыке называется мажор и минор. Что учительница, как и мама, тоже не видит ноты цветными. Что их такими и остальные дети не видят, в то время как ее палитра становится все более широкой. И До в миноре оказывается темно-фиолетовым, как ночь, а вовсе не белым, а До-диез минор вообще фуксиевым, как цветок в кадке, которым хвасталась их полная соседка по лестничной площадке, приговаривая, что сестра его «выписала из-за границы». Ре – эта река солнечного света – в миноре вдруг становится ее блеклым подобием цвета красного золота. Ми капризничает, как море, в зависимости от погоды – от бирюзы до ляпис-лазури. Фа – фасоль, нежно-зеленые звонкие, весенние мажорные побеги в миноре ржавеют и приобретают загадочный рыжий цвет ее переспелых стручков. Коричневая Соль в миноре краснеет. Ля бывает всех оттенков роз, которые она видела на школьной экскурсии в Ботаническом саду, но в тональности Ля-бемоль мажор начинает буйно лиловеть сиренью, а Си как небо, прозрачно-голубое в мажоре, в тональности Си-бемоль мажор становится серым, мрачным, предгрозовым. Интервалы тоже ассоциировались с цветами, поэтому у нее никогда не возникало проблем с их запоминанием. Терция всегда была синей, а квинта – зеленой.
Утро вполне обыденное, если не считать того, что я немного слишком жду момента, когда он покончит с завтраком, немного чересчур раздражена тем, что капли воды, которые он умело распространяет на плитке пола, нервирующе блестят, впрочем, ничего необычного, почему ты никогда не вытираешь насухо продукты, которые моешь, почему я должна повторять тебе это десять лет, как об стенку горох, фасоль в зеленых стручках шипит на сковороде и расстается с наледью, на второй сковороде хлюпает, чмокает глазунья, можно было бы все это жарить вместе, смешать, совместить на одной сковороде, я думаю об этом, я тут же забываю об этом.
Он спрашивает, какую яичницу я хочу, зажаренную или не очень, он предпочитает добавлять ветчину, но вчера ее не привезли, ветчину привозят только по средам, хочу ли я колбасы в восемь утра, десять лет он спрашивает одно и то же, прекрасно зная, что я хочу только кофе и свой заслуженный глазированный сырок, я желаю лишь остаться одна и додумать третью часть, как это будет, хотя бы условно, часто повторяющийся мотив или что-то новое, вплетающееся исподволь, может, изменить гармонию, внезапно, прямо посреди бала цветов, такое неумолимое приближение смерти, или все-таки дать репризу первой темы, тот же бал глазами Студента, лишь изредка внутритональные модуляции, или оживить, разнообразить интонационно, или.
Мечик все неистовей гремит посудой, у меня перед глазами от отчаяния пляшут черные мошки и тошнота подступает к горлу, говорит, что придет поздно, его попросили помочь в автомастерской, как жаль, я говорю, безбожно кривя душой, поздно, это значит, я смогу начать оркестровку партитуры, я больше не в состоянии носить ее в себе, хватит откладывать, не устроиться ли мне туда, в эту мастерскую, на заводе дела – хуже некуда, а ребята, вообще-то, серьезно зовут, я отказалась от музыки, а ты от автомобиля, теперь я вернулась к музыке и ты хочешь, нет, я не собираюсь садиться за руль, нет, ты можешь вернуться за руль, Мечик, довольно приносить себя в жертву, и, конечно, лучше устроиться и работать на себя, в этой автомастерской, лучше, не говоря уже о деньгах, которые нам не помешают, но, господи, ты же хочешь сказать совсем не это, абсолютно не это.
– Я здоров, и уверен, что ты тоже. Мы найдем другую клинику. – Он говорит.
Уверен, что ты тоже.
Я молчу. Не возражаю ему.
– Но сначала нужно убедиться, что с твоим сердцем можно беременеть. И рожать. – Он говорит.
– У меня нет времени! – Не сдерживаюсь. – Это какая-то глупость несусветная! Я уже рожала! Все было прекрасно с моим сердцем!
– Удивительно, до чего ты временами эгоистична. Даже когда это касается твоей собственной жизни, – говорит Мечик.
Так пренебрежительно говорит, что мне больно.
– Если в двигателе стучат клапаны, неисправные клапаны, их нужно менять, и только потом ездить на машине, – говорит Мечик. – К тому же ты не машина… Да и врач мне все объяснил. Детально. На пальцах. Любой протекающий клапан заставляет качать кровь вхолостую. В клапанах твоего сердца поломка, серьезная поломка, оно как дырявая, медленно спускающая шина, причем дырявая – в нескольких местах одновременно, твой сочетанный порок – это не глупость, а ты так беспечна!..
– Ты консультировался? С врачом? За моей спиной?
– С лучшим врачом из РНПЦ, с которым только мне удалось встретиться. А как ты хотела? Ты думала, что будешь падать в обмороки, а я буду молча за этим наблюдать? Да, мне сказала Тимофеева.
– Предательница!
– Она любит тебя. И переживает. Ты подумала о том, что можешь умереть еще до родов? А если – во время? Кому нужен будет твой ребенок? Конечно!.. Конечно, я очень хочу ребенка. – Понял, что хватил
