деваться?»
Он осмотрелся полным отчаяния взглядом.
Никого нет, пустые стены, закрытые двери. И только в конце коридора Коля Рябоконь прижимает к животу очередную жертву.
«Тоска. Уходить надо отсюда, уходить…»
Он вошел в свой кабинет, осмотрелся, словно гость. Сделал шесть привычных шагов, выглянул в окно.
Погода стояла чудесная, все еще летняя. Над городом висела прозрачная голубая дымка, зелень деревьев слегка волновалась на ветерке, всегда гулявшем между домами, доносились сложные и бодрые звуки улицы.
Все это повергло Дольникова в еще большее уныние. Болезненно ощущая свою отверженность, он попытался найти девушку в окне напротив. Но ее не обнаружилось — единственная родственная душа пропала, будто и не было никогда.
Не зная, чем себя занять, сел за стол, вытянул перед собой руки. Зазвонил телефон, но не стал снимать трубку. Теперь это его не касалось. Надо было собрать свои вещи — несколько книг, блокноты, кружку — и покинуть кабинет. Но одолела такая апатия, что не мог пошевелиться.
«Выпрыгнуть из окна, что ли? — вяло подумал он. — Но нужно еще вскарабкаться на подоконник… А вообще, отомстил бы я им славно…»
Тут послышался какой-то шум, стук, дверь широко распахнулась — и Диана, плачущая, смеющаяся, юная и прекрасная, влетела, как ураган, и окружила его непостижимой смесью из объятий, запахов, восклицаний и слез.
— Я все знаю, — шептала она, покрывая лицо Олега быстрыми поцелуями. — Это все из-за меня, да? Из-за меня? Я знаю, знаю… Прости, прости!
Дольников при виде девушки ощутил восторг такой силы, что за ним мог последовать самый настоящий обморок, не ухватись он вовремя за стол.
— Мне только сейчас сказали, — она не переставала говорить и целовать его. — Прости, что меня не было рядом! Я ведь не думала, что ты так сильно расстроишься и натворишь дел… Ты ведь простишь меня? Простишь? Ну что ты молчишь? Скажи хоть слово!
— Слово… — проговорил Олег, напрягая все силы, чтобы не разрыдаться.
— Какой ты дурак! — звонким шепотом кричала Диана. — Себя мучаешь, меня… Я ведь тебя люблю, разве ты мог в этом сомневаться? Даже в эту дурацкую командировку сбежала, чтобы понял. А ты ничего не понял… Больше я ни за что не оставлю тебя одного. Ни за что! Ты мне веришь?
— Верю.
Дверь кабинета была распахнута настежь — Диана, как всегда, не потрудилась закрыть ее за собой. Но Олегу было на это наплевать. Более того, хотелось, чтобы их все видели вместе! И мелькнувшее чье-то вытянутое лицо заставило счастливо рассмеяться — впервые за минувшие Дни.
— Чего ты? — спросила Диана, тревожно заглядывая ему в глаза.
— Так, — ответил Дольников, — радуюсь…
— Мне?
— Тебе.
— Я тоже тебе очень рада! Не представляешь, чего натерпелась! Я так хотела позвонить… Но не могла… сам понимаешь. Но я ведь не знала, ничего не знала!
Диана прижималась к нему всем телом, от коленок до плеч. И было в этом движении столько преданности, такое желание отдаваться и любить, что Дольников поверил: теперь это будет у него всегда.
С возвращением Дианы к Олегу вернулась способность воспринимать события ярче и одновременно проще.
Для начала он взял положенный отпуск, на две недели освободив себя от посещения редакции и необходимости видеть Филонову, шефа и всех остальных. Теперь он старался как можно больше времени проводить с любимой. Или ждать, пока она пропадала на работе.
Он готовил ей нехитрую еду, покупал вино для ужина, переписывался по телефону и выходил встречать на теплую, залитую солнцем улицу как любящий супруг.
— Ты меня балуешь, — говорила Диана, когда он кормил ее гречневой кашей или рыбным супом, который ловко, по студенческой памяти, мастерил из консервов.
— Балую, — соглашался Олег. — И делаю это с удовольствием.
— Мы могли бы поужинать в кафе.
— Поужинаем. Но сначала ты поешь нормальной пищи.
— Ты прямо как моя мама! — смеялась она.
— Ешь! — говорил Дольников, делая вид, что сердится. — И не болтай.
Теперь все вызывало у него радость. Он с удивлением обнаружил, что почти полюбил свою невзрачную квартиру. А нетрезвые субъекты у подъезда — очень симпатичные люди. Его даже не раздражала вечно открытая дверь, подпертая кирпичом — так было даже удобнее.
— Скоро ты станешь с ними выпивать, — говорила Диана, когда он делился с ней подобными замечаниями.
— Была такая мысль, — соглашался Олег.
— Вот видишь!
— Но, во-первых, нас никто не знакомил…
— А во-вторых?
Дольников в это время осторожно обнимал ее и целовал в самый краешек губ.
— Во-вторых, они повадятся ходить сюда, а тебе это вряд ли понравится, — заканчивал он, и целовал уже смелее, с хорошо читаемым призывом к дальнейшим действиям.
— Совсем не понравится! — подтверждала она, и сама начинала его целовать, подталкивая к дивану, что являлось логичным завершением почти каждой подобной беседы.
Дважды Дольников звонил Ирине. Вопреки опасениям, трубку она брала и на вопросы отвечала.
Зато Алина упорно нажимала отбой всякий раз, когда он пытался до нее дозвониться. После того дня, когда матери стало плохо и она с отчаянием звала на помощь отца, а затем с таким же отчаянием выставляла за дверь, с ней, видимо, что-то случилось. Подозревал: дочь его ненавидит.
Осторожно поинтересовался об этом у Ирины.
— Да, она изменилась, — с обычным спокойствием подтвердила жена.
— Это… из-за меня? — осмелился спросить Дольников.
— Естественно!
То ли она намеренно делала больно, то ли не желала считаться с его чувствами — понять трудно. Она всегда была неуловимо черства с ним, как бы не признавая его права на тонкие переживания, присущие, по ее мнению, более женскому полу, нежели «настоящему мужчине». Эта ее внутренняя мускулинность часто обижала его и, возможно, сыграла не последнюю роль в решении уйти из семьи.
«Наверное, дочь пошла в нее, — думал он. — Проявив недопустимую, по ее мнению, слабость, решила компенсировать это крайней неуступчивостью — и пока держалась пугающе стойко».
— Может, мне стоит приехать? — спросил Олег.
— Зачем? — насторожилась Ирина.
— Посидим, поговорим… Мы же не чужие люди.
— Мы — нет. Ты — да.
— Ира! — воскликнул Олег.
— Не надо приезжать!
— Но там остались мои вещи… — робко напомнил Олег, цепляясь за это напоминание как за спасательный круг.
— Позвони, когда заедешь за ними. Мы освободим квартиру.
— Ира, но я же по-хорошему…
— Я тоже, — отрезала она. — Все, пока.
— Пока… — только и успел вымолвить Дольников.
Этот разговор оставил у него тяжелое чувство — точно разгрузил машину с цементом.
Зачем он вообще звонил, унижался? Чтобы его считали хорошим? Но все равно не считали. Утешал этим свою совесть? Да, конечно. Но совесть можно было утешить коротким сообщением, и не слышать
