что сказал бы, если бы мне предоставили слово, думает Шими. Я бы сказал о смелости быть другим. Как Эфраим? Да, как Эфраим. Потому что все здесь описывают не того Эфраима, которого знал Шими.
Бьет молот ужаса: лента с гробом приходит в движение. Звучит музыка — тяжелый, но глумливо жизнеутверждающий ритм. Слезная музыка неукротимости: Another One Bites the Dust.
Неужели все это в шутку?
«Совершенно в духе чувства юмора Эфа», — произносит кто-то. Шими торопится наружу.
Снаружи никто не спешит расходиться. Народу стало еще больше, чем было раньше. Атмосфера единодушия: замечательная, самая уместная служба. Эфраиму понравилось бы. Шими ищет Марка. Поискам мешает мужчина похотливого вида с плохой кожей, с виду шестидесяти с лишним лет. Он представляется.
— Вы знали моего отца, — утверждает он.
Еще один шутник? Или действительно сын Эфраима? Нет, откуда взяться такой злобе? Ее не приходится ждать даже от сына Эфраима, даже если предположить, что таковой существует.
— Не напомните его имя? — просит Шими.
— Перкин Пэджетт.
Шими хлопает себя по лбу.
— «Орешек» Пэджетт!
— Такого его прозвища я не слыхал.
Шими просит его извинить. Угораздило его вспомнить про «Орешек»! Но это еще ничего, с него сталось бы ляпнуть «пенис».
«Как поживает ваш отец?» — хочется спросить, но ответ угадывается, поэтому он говорит:
— Да, мы с вашим отцом были хорошими друзьями. Но я не припомню, чтобы он дружил с Эфраимом.
— Они встретились на реабилитации.
Шими облегченно переводит дух. Реабилитация предпочтительнее тюрьмы. Но что натворил «Орешек» Пэджетт, раз ему потребовалась реабилитация, помимо того что был ходячей пакостью? Тут же вспоминается злополучный день, когда «Орешек» запустил руку ему в штаны. Может, его тоже изолировали за то, что путался с мужчинами?
— Мой брат помогал вашему отцу так же, как всем остальным?
— Так и было. Здесь все было сказано без преувеличений. Таких, как ваш брат, один человек на миллион. Вы потеряли друг с другом связь, как я понял?
Понял он!..
— Да.
— Поссорились?
— Нет, просто разошлись. Жили в разных концах страны, имели разные интересы. Не знаю, как это описывал Эфраим…
— Думаю, примерно так же. Я знал его не так хорошо, как мой отец, но иногда он упоминал вас при мне. Думаю, он считал, что вы его осуждаете.
— За что?
— Среди его друзей были диковатые. Возможно, он считал, что вы их не одобряете.
— Ваш отец был одним из них?
— Мой отец? Диким? Вот уж нет! Проработав целый день в своем книжном магазине, он хотел одного: вернуться домой, включить телек и откупорить бутылочку шерри.
— У него был книжный магазин?
— Да, в Борхэмвуде, «Книжный червь». Вы там не бывали?
— Никогда. Но я помню его интерес к книгам. — Шими поймал себя на том, что доволен за него: осуществленное стремление озаряет всех с этим связанных.
Одновременно он почувствовал укол зависти: какое свое стремление осуществил он сам?
— Да, его драгоценные книги… Но он забывал о них, когда им овладевал демон пьянства. Как и Эфраим. Они понимали друг друга.
— Последнее, что я услышал от Эфраима, — что он начал пить. Я ему не поверил.
— Начал и продолжил. Но умел извлекать из этого пользу. Как и из отбывания тюремного срока. «Анонимные алкоголики» использовали его как агента связи с тюрьмой. У него был подход к опустившимся людям.
— Перкин сидел вместе с ним в тюрьме?
— Нет, отцу никогда не хватило бы духу совершить что-то недозволенное.
Выходит, он сильно изменился, думает Шими.
К ним подходит Марк, сын Перкина тепло пожимает ему руку. Шими чувствует второй укол зависти. Эфраим умирал, окруженный друзьями. Как умрет он сам?
Ему удается отвести Марка в сторонку.
— Этот тюремный приговор…
— Хотите знать, за что его посадили?
— Признаться, да. Он долго сидел?
— Меньше года. За что, по-вашему?
Шими выпрямляет спину, чтобы казаться выше. Я Иван Грозный. Я Распутин. Он делает рукой жест, означающий «мало ли за что…». Кем бы ни был его брат, он это принял. Тех, кто побывал там, где Шими, ничем не проймешь.
Но друга Эфраима не обманешь.
— Ваш брат любил вас, знаете ли, — сообщает он неожиданно официальным тоном. — Говорил, правда, что у вас психология выходца из Литтл-Стэнмора…
Шими вздрагивает, как будто его ударили.
— Если вы хотели меня ранить, — говорит он, — то у вас получилось. Хотя сегодня это нехитрое дело. Но что правда, то правда: из нас двоих Эфраим был храбрее. — Я не хотел вас ранить. И не верю, что этого хотелось бы Эфраиму. Он спокойно относился к тому, как сложилась его жизнь. Просто он о вас беспокоился. Он считал, что вы не смогли толком сбежать оттуда, где начиналась жизнь у вас обоих, поэтому так болезненно все воспринимаете.
— Возможно, он был прав.
— Он говорил, что хотел бы, чтобы вы меньше себя наказывали.
— Как насчет его наказания? Что это было? Что за преступление он совершил?
— Не то, что вы думаете. Его осудили за кражу.
— Кража?! Боже, что он украл?
— Цыганский фургон.
У Шими перехватывает дыхание. Сейчас главное — не расхохотаться.
— Мне он говорил, что купил его у цыганки, с которой познакомился на собрании «Анонимных алкоголиков».
— Уверен, у него было такое намерение. Но из документов следовало иное.
— Позвольте, я соображу, что к чему… Что именно он похитил — бизнес цыганки или ее фургон?
— Ну, без фургона бизнес не получился бы. Его обвинили в похищении фургона, стоявшего в Блэкпуле на Южном пирсе, и в его буксировке в Брайтон.
— Нельзя похитить фургон с пирса!
— Именно в этом он и убедился.
— Он сел в тюрьму всего лишь за попытку похищения?
— Учтите, дело было в пятидесятые годы. Я точно знаю, потому что в 1959-м посадили моего отца. Тогда к кражам относились серьезнее, чем в наши дни. К тому же цыганка оказалась мстительной.
Шими мысленно прикидывает: в 1959-м он видел Эфраима в последний раз. Что, если его визит каким-то образом ускорил конфликт брата с законом?
— Вы не возражаете, если я спрошу, в чем заключалось преступление вашего отца?
Марк усмехается.
— Он позволил себе грубые непристойные действия. Пятьдесят девятый год все-таки… Если вы воображаете, что сейчас дела плохи, то…
Шими трет глаза.
— Дела плохи всегда.
— Не спорю. Потому и необходимы такие люди, как ваш брат.
А не такие, как вы…
С Шими довольно. Ах, да, братец. Был или не был он вором, был или
