рамке.
– Никак про сортир забыть не можете? – майор покачал головой. – А кто поднял Россию с колен? Кто, я вас спрашиваю! Ельцин ваш? Нет! – Михалыч кивнул на портрет. – Он! А какие Олимпийские игры устроил! Страна расцвела, народ трудится, народ радуется! Почему об этом вы не пишете?
– Майор, – устало сказал я. – Эти строки были написаны в прошлом веке, когда этот, – я кивнул на стену, – капитаном невидимого фронта коммунистическую отчизну от врага защищал. В городе Дрездене.
– Вот ерничать только не надо, Константин Андреич! – обиделся майор. – С вами по-хорошему…
Я только сейчас обратил внимание на высокую печку-голландку, вделанную в стену и облицованную белым кафелем. Наверное, тут когда-то была одна из хозяйских спален. Тут когда-то спали люди, читали при свечах или газовом свете. Ласкали друг друга на мягких купеческих перинах.
– Майор, – голова начала болеть всерьёз, каждое слово отдавалось в затылке. – Проведите графологическую экспертизу. Это не мой почерк.
– Экспертизу? – майор быстро обошёл стол. – Графологическую? Проведём! Непременно проведём. Изменили почерк, пишете печатными буквами свои пасквили – думаете, что хитрее всех… Ну-ну!
– Послушайте…
– Нет! Это вы меня послушайте! – перебил майор. – Вы что ж думаете, если у вас пиндосский паспорт, то вам всё можно?! Что вы особенный? Неприкасаемый?
Он вдруг приблизил лицо, начал зло и быстро шептать:
– Ты свалил за бугор, ты продал родину, ты враг. Ты мой личный враг, понял? У тебя сегодня утром в номере уборщица найдёт оружие и взрывчатку. Вызовет полицию. При свидетелях и понятых проведут обыск. В твоём чемодане обнаружат карту московского метро с местами готовящихся взрывов. Найдут деньги и наркотики с твоими отпечатками пальцев. В чемодане…
– Майор, – перебил я его. – Нет у меня чемодана. Нету, понимаешь? С сумкой я прилетел.
Меня вытащили из автозака, повели через двор к грязному зданию. Я плёлся, едва переставляя ноги. В голове звенело, словно в мозг залетела настырная изумрудная муха. Связь с реальностью временами прерывалась, казалось, я глядел на происходящее извне, с расстояния. Такие истории рассказывают пережившие клиническую смерть, как они парят над операционным столом, слышат врачей – Мы его теряем! Пульса нет!
Я споткнулся, грохнулся на щебёнку, брюки на колене порвались. Меня подняли. Пепельное небо светлело, наливалось жёлтой мутью, уже было душно. Почти волоком меня дотащили до дверей. Потом через тесный предбанник, потом я ковылял по каким-то бесконечным лестницам.
В коридоре конвоир снял с меня наручники.
– Где мы? – спросил я его, потирая запястья.
Он молча открыл грязную дверь, подтолкнул меня. Я сделал шаг, дверь сзади клацнула замком. Мне в нос ударил аромат спелой, сочной дыни.
Дело в том, что в Америке хороших дынь нет. В продуктовом можно купить мексиканскую дыню – серую, шершавую, идеально круглую, как корабельное ядро, что зашивают в парусину вместе с покойником, прежде чем выкинуть его за борт. Мексиканская дыня не пахнет ничем, на вкус она как перезрелый огурец, только с сахаром.
Я остановился на пороге. В камере, большой комнате, напоминавшей спальню в заброшенном пионерлагере, с двумя рядами двухъярусных кроватей справа и слева, оказалось человек двадцать, может больше. Тут было жарко, многие были без рубах, в нательных майках.
Разбитое колено пульсировало, горячая боль мешала мне до конца убедить себя, что я сплю. Или что я умер.
Ко мне подошёл невысокий парень, что-то спросил. У него было подвижное обезьянье лицо, короткая стрижка. Я отрицательно помотал головой, хоть и не понял вопроса. Он спросил что-то ещё, жёсткие волосы острым углом залезали на смуглый лоб, парень напоминал Дракулу, если бы Дракула был якутом.
Он что-то сказал. Кто-то сунул мне в руки веник. Я оглядел веник, поставил его к двери. На моём чёрном ботинке краснела яркая полоска, похожая на змейку. Я наклонился, задрал штанину, голень была в крови. Якут-Дракула плавно присел, словно собирался пойти в пляс. От удара в сплетение у меня перехватило дыхание. Согнувшись, я привалился к двери, пытаясь вдохнуть. Потом сполз на пол.
Били ногами, но не сильно. Я молча прикрывал лицо руками, прижимая колени к груди. Когда они закончили, я хотел встать, приподнялся, дикая боль в колене ослепила меня. Я снова завалился на бок, теперь колено саднило постоянно. Пульсировало, будто моё сердце перекочевало туда. Упираясь локтями и ладонями в шершавую стену, я кое-как выпрямился. Доковылял до пустой койки, сел. Тут же снова возник Дракула.
– Шконка чужая, дупель! – крикнул он и коротким ударом в ухо сбил меня на пол.
Все вокруг заржали. Я поджал колени, встать не было ни сил, ни желания. Во рту появился ржавый привкус крови, язык наливался пульсирующим жаром. Мне вдруг стало мерещиться, что я на школьном дворе, там, на Бронной, где меня однажды жестоко избили два старшеклассника. Они били с толком, больно, били в лицо, а я всё спрашивал – за что? Один заламывал мне руки, другой бил. Потом выяснилось, что они меня спутали с Сашкой Арбузовым.
И тогда, и сейчас меня сводило с ума чувство несправедливости, ощущение какой-то глобальной, космической ошибки. Тогда, сквозь боль и кровь, мне больше всего хотелось понять – за что? Сейчас – мне хотелось просто исчезнуть. Перестать быть. Прекратить существовать. Сказать Богу – а пошёл-ка ты на хер с таким мироустройством! С меня хватит!
Я выплюнул кровь на липкий пол камеры. Опёршись здоровым коленом, попытался встать. На меня смотрели с любопытством, кое-кто улыбался. Я выпрямился, громко и неспешно начал:
– Извлекли спокойненько
Из петли покойника.
Стало в морге солнечно,
Гутен морген, сволочи!
В камере повисла тишина. Снаружи долетал городской шум, у кого-то заклинило сигнализацию – сирена пела на все голоса. Я откашлялся и мрачно продолжил.
– Мне говорят —
Надолбы морали осиль!
– Да! Надо бы!
Но что ж вы, суки,
Врали про синь?
Серый свет,
Серый день,
Серые недели.
И на сером
Серый след
Серой акварели.
В полной тишине вынырнул Якут-Дракула, я прикрылся локтем. Он бить меня не стал, а, ухватив за шкирку, потянул в сторону окна. Окно было забрано толстой решёткой, к окну был придвинут крашеный дощатый стол. На столе, в жестяной миске желтела здоровенная дыня килограмма на четыре. Она была взрезана, две сочных дольки лежали на салфетке, третью держал в руке пожилой мужчина, почти старик, похожий на моего нью-йоркского психоаналитика Саймона. Он (старик,
