не Саймон) держал жёлтый полумесяц в левой руке, в правой у него был перочинный нож, которым он счищал дынные семечки. Аромат от дыни исходил сказочный. Впрочем, больше меня удивил нож, вернее, само наличие ножа в тюремной камере.
– Твои стихи? – спросил старик.
Он поднял на меня белёсые глаза. Седая шевелюра напомнила мне Ельцина. Руки в старческой гречке были небольшие, но цепкие, с короткими пальцами и ухоженными ногтями. Он аккуратно вытер лезвие ножа о салфетку.
– Не мои, – ответил я.
Старик не сводил с меня взгляд. Я отвёл глаза, посмотрел в грязное окно, на дыню, на лезвие ножа.
– Ещё знаешь? – спросил он.
Я кивнул и пожал плечами одновременно. Начал:
– Кто не торгует собственной душой
При жизни баловнем не будет славы.
Как мы привыкли
Коллективом слабых
Топтать того,
Кто сильный и большой.
Мы серые,
Нас много,
Нас не счесть.
Мы ловим кайф,
Распяв таланты,
И жрём друг друга,
Злобные тарантулы,
Вопя про долг, про совесть и про честь.
Святая простота!
Святая Русь…
Всё это существует лишь в помине…
Я запнулся. Дальше была пустота, дальше я не смог вспомнить ни строчки. Не смог бы вспомнить, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Что в данном случае могло оказаться не просто фигурой речи, а вполне реальной жизненной коллизией.
Старик с сожалением взглянул на меня, аккуратно срезал с кожуры кусок дыни, поддел на лезвие и отправил в рот. Зубы у него были молодые и слишком белые. Он прожевал дыню, проглотил.
– Забыл? – спросил он.
Я снова пожал плечами. Он удручённо кивнул, поддел на остриё кусочек дыни.
– Куда ж один я прусь? – старик вопросительно посмотрел на меня, хрипловато продолжил:
– Расквасят морду быстро
В кровь и слизь.
Но за спиной моей
Быть может
Легче будет?
Быть может
И найдутся ещё люди?
Не может быть,
Чтоб люди не нашлись!
Он улыбнулся, но не мне, а куда-то в пространство. Съел кусочек дыни.
– Хорошо, что ты не соврал, – старик посмотрел на меня. – Про авторство.
– А то бы вы меня… – я чикнул пальцем по горлу.
– Зачем? – он простодушно удивился. – Просто ещё раз разочаровался бы в человечестве.
– Я знал его, Горацио, – старик подмигнул мне, погладил ладонью бок дыни. – Мы с ним чалились в Восточно-свинцовом, на Енисее. Весовой человек был. Володя Кузнец, легендарная личность. Философ…
Он по-стариковски пожевал губами, припоминая что-то.
– А что с ним… – я запнулся.
Старик покачал головой.
– Один горлохват рассказывал, встречал его в Туве. Говорил, оттуда Кузнеца прямиком в «Сычёвку» отправили.
– «Сычёвку»?
– Психушка под Смоленском. Времена настали вегетарианские, по пятьдесят восьмой зелёнку уже не прописывали. Вот Кузнец и загремел на лечение. Знаешь, что такое пять кубов галоперидола?
Он замолчал. Провёл ладонью по лбу, словно стирая пот. Неожиданно спросил:
– Хочешь дыни? – спросил весело. – Самаркандская – чистый мёд!
Я кивнул.
Он воткнул лезвие в сочный ломоть, протянул. Я осторожно снял дыню с ножа, откусил. С подбородка потекло, я откусил ещё и ещё, не обращая внимания на сладкий сок, струящийся по шее. Сок щекотной струйкой тёк под воротник рубахи, капал на пиджак. Мне было плевать и на рубаху, и на пиджак. Да и на всё остальное – такой божественной дыни я не ел сто лет, наверное, с самого детства.
Непредсказуемость моей родины обернулась неожиданным боком – меня выпустили на следующий день. Вернули паспорт, бумажник. Больше того – мне отдали тетрадь.
Из Матросской тишины («эм-тэ-централ» на местном сленге) я ехал в консульской машине, рядом сидела строгая тётка из юридического отдела, похожая на угрюмого бобра с редкими седыми усиками над верхней губой. Я тоже был небрит, от меня воняло тюрьмой, я старался держаться подальше от юристки, вжавшись в угол салона. Она иногда косо поглядывала на меня, по большей части смотрела в окно.
Мы заехали в гостиницу за моими пожитками, тётка не отходила от меня ни на шаг. Я хотел влезть под душ, спросил её – она мрачно буркнула: «Купаться будете дома. Ваш рейс в два тридцать».
Я скомкал одежду, побросал всё в сумку. Сунул туда же бритву и зубную щётку, сверху положил чёрную тетрадь. Я собирался почитать в самолёте, но меня сморило ещё до взлёта, едва я плюхнулся в кресло и пристегнул ремень.
Я проспал весь полёт. Проспал без кошмаров и сновидений. Проснулся, когда наш «боинг» уже выпустил шасси и, описав круг над игрушечным Манхеттеном, бодро пошёл на посадку. Брызнула мелким серебром рябь залива, замелькали белые треугольники парусов у пирса, вспыхнули миллионом зайчиков хрустальные башни Уолл-стрит. Я вытащил из сумки тетрадь, раскрыл и начал читать.
