На языке эльфов - Сабина Тикхо

На мгновение я теряюсь. Забываю подтолкнуть шар. И он замирает посередине.

– Ей не понравились мои истории об эльфах.

– Ты ведь ей не сказал, что это просто истории?

– Тогда я не помнил об этом.

Иногда.

Иногда большую часть времени я не помню, что фантазер.

– Значит, ей не понравились твои истории и она перестала с тобой общаться?

– Да, – просто и обыкновенно. Жизненно.

– А потом не понравился Ури?

– Ури… – бумажный шар снова оживает, – прямолинейный и грубый.

– И Лесли просто перестала с тобой говорить?

– Нет, она нашла себе других друзей, рассказала им, что я эльф.

– Что ты думаешь, что ты эльф.

Я уже не застываю, я уже вспоминаю:

– Что я думаю, что я эльф. Они подняли меня на смех. Но это все ерунда, конечно, потому что я не против, когда надо мной смеются. Я против, когда меня бросают.

А кто «за», да? Тренер команды соперников?

– Что ты сделал, когда пришел в тот день домой?

Помню, что мне машинально захотелось задрать рукав и показать перебинтованное запястье, но очень стало лень.

– Вынул бритву и решил вскрыть правый резервуар.

Я уставал с каждой минутой этого разговора. Мы никогда прежде не вскрывали мои пятнадцать лет так детально и наживую.

– Когда ты пришел в себя, что ты почувствовал?

– Что устал. – Хуже и больше, чем сейчас, конечно.

– От чего?

Я останавливаю свой мяч и прячу в ладонях под столом.

– Быть человеком.

– А что это, по-твоему, такое – быть человеком?

Я уже устал играть в футбол и быть капитаном. Усталость – не порок.

Я смотрю в стол и замечаю небольшие углубления в дереве: отпечатки букв, которые я рисовал, слишком сильно нажимая на карандаши. Вспоминаю странный стих. Наполовину белый, наполовину рифмованный. Проговариваю про себя строчки, чтобы убедиться, что помню. И только после отвечаю фрагментом:

– Тварь земная. И дух надземный. И тьма из-под земли. И свет от солнца. И группа атомов с одним ядром. И миллиарды звезд на месте головы.

– Откуда это?

– «Как хорошо, что я нечеловек».

– Кто написал?

– Эльф.

Мой доктор держит паузу во второй раз. Я не поднимаю головы. Тогда мне не нравилось смотреть людям в глаза.

– Итан, ты же понимаешь, что мысли об эльфах – это всего лишь твоя детская фантазия? – Голос Тома Хэнкса говорит далеко не про коробку шоколадных конфет [16]. Потому что, если бы оно было так, я бы непременно с ним согласился. – Миссис Ривер рассказывала вам эти истории, чтобы вы чувствовали себя лучше. Но это выдумки.

– Откуда вам знать?

– Мы договорились быть сегодня честными, помнишь?

– Помню, – я не киваю. – Только не понимаю, почему, если даже сломанные часы дважды в день показывают правильное время, вы не допускаете, что миссис Ривер, думая, что врет, говорила правду.

– Но тогда получается, что все дети, что были с тобой, тоже являются эльфами.

– А я разве говорил, что единственный эльф?

– То есть все сироты, по-твоему, эльфы?

– Не все.

– А что делает эльфом именно тебя?

– Память – это розы в декабре [17]. – Миссис Ривер не рассказывала, когда мы родились, сколько прожили до этого и где. Я это вспомнил сам.

– Ты это придумал, Итан.

И полоумная баба, собирающая яркие тряпки, выбрасывая хлеб [18].

– Откуда вам знать?

– Потому что Эмили с Виктором были в твоем приюте и видели географический стенд. – Лично я знаю наизусть все, что миссис Лейн собирается сказать. Обычно правду преподносили мне постепенными порциями. Но тогда, на записи, был первый раз, когда ее обрушили на меня всю и сразу, ожидая эффекта. – Миссис Ривер так учила вас запоминать страны и столицы, и твой рисунок все еще висит там, Итан. Какое задание было, помнишь? Она дала каждому по несколько столиц, а вам нужно было узнать, каким странам они принадлежат, и срисовать контуры с большой карты в коридоре. Ты помнишь, какие тебе достались?

Я пожимаю плечами. Осознанно лгу. Может, это глупо, но из мира реального и того, который могу спроектировать, как угодно мне одному, я всегда выберу второй. Я фантазер, который хотел бы никогда не знать закостенелой глины реализма. Если б можно было жить иллюзиями пожизненно без вреда окружающим, я бы жил. Если такая жизнь означала бы смерть, тогда бы умирал. Не как на сцене. По-настоящему.

Это и значит – быть фильмом. Начинаться не здесь и заканчиваться не там.

– Тегеран, Мадрид, Стокгольм, Рим, Москва, Токио и Вашингтон. – Миссис Лейн теперь больше похожа на политического обозревателя. А потом журналиста-разоблачителя, бьющего фактами вместо пуль. Калибр неизвестен. – С часу до трех ты находишься на улице не потому, что общаешься с небом. А потому, что в это время Эрик приходил к тебе в комнату. – Бах. – Ты постоянно в наушниках не потому, что в Бедламе других били, а ты закрывал руками уши. Тебе проще, когда уши закрыты, потому что подсознательно ты все еще боишься услышать звуки и шаги, после которых тебя ждет очередная игра. – Бам. – В Бедламе ты никогда не был. Этой истории не существовало, когда ты пришел ко мне на прием первый раз. Она появилась после того, как ты оказался здесь, в больнице. – Бам. Сколько патронов еще? – В каждом твоем рассказе ни разу не фигурирует мать, потому что ты толком не помнишь свою. – Гильзы сыпятся, звенят мелким колоколом. – Зато часто есть отец, с которым ты расходишься во мнениях, потому что недоволен тем, что твой настоящий так никогда и не появился. – Что-то есть в этом звуке приятное. Безвозвратность сделанного? – Твой сосед, с которым ты дружил на войне и который не любил запах мокрой травы, – это образ твоего соседа Генри, с которым вы делили ярус в приюте. Ты рассказывал, что вы играли в мяч в грозу, потому что оба считали себя эльфами из королевства вечных дождей. – На записи не видно, как сжимаются ладони под столом, прессуя бумажный шар. – Ты утверждаешь, что рожден асексуальным и отличен от людей системой ценностей, потому что из-за пережитого тобой в детстве любой тип интимной близости вызывает у тебя страх и механическую неприязнь. – На записи еще не видно, как отпечатки карандашей на деревянном столе перестают иметь для меня всякое значение. – Ты постоянно твердишь про шаги, потому что всегда слушал, как Эрик шел к тебе по коридору, и теперь любой топот вызывает бесконтрольный страх. – На записи теперь видно, какие скучные бесцветные слезы пытаются раскрасить