меня полно неиспользованных дней отпуска. Веди жену в оперу и купи ей новое кольцо.
Боб потер загривок. Он думал о том, что две трети членов семьи не смогли убежать. Он и Сьюзан (и Зак как ее неотъемлемая часть) были обречены с того самого дня, как погиб отец. Они старались, и мать старалась вместе с ними. Убежать смог только Джим.
Он шагнул к выходу, но брат вдруг поймал его за руку. Боб остановился:
– Что такое?
Джим смотрел в окно.
– Ничего, – ответил он и медленно убрал руку.
Шум воды стих. Открылась дверь ванной, и Боб услышал голос Хелен:
– Джимми? Ты же не будешь теперь злиться весь вечер? Сегодня «Ромео и Джульетта»! Мне бы не хотелось слушать эту прекрасную оперу, сидя между ворчливым мужем и ворчливой Дороти.
Она явно очень старалась, чтобы это прозвучало как шутка.
– Обещаю, милая, буду вести себя хорошо! – крикнул ей Джим, а Бобу сказал тихо: – «Ромео и Джульетта», господи боже мой! Вот это будет пытка!
Боб пожал плечами:
– По сравнению с тем, что творит наш президент в центрах временного размещения иммигрантов, поход в оперу с женой едва ли можно назвать пыткой. Но все относительно, я понимаю.
Он тут же пожалел о своих словах и приготовился услышать едкий ответ.
Однако Джим произнес, вставая:
– Ты прав. Я серьезно, ты прав. Дурацкая страна. Дурацкий штат. Увидимся. Спасибо, что помог ей искать бриллиант.
* * *
Боб шел домой. По пути то и дело попадались собачники, которые лениво тянули за поводки псов, обнюхивающих тротуар. Боб обходил собак, все глубже и глубже погружаясь в свои мысли. Он вспоминал время, когда еще работал адвокатом по уголовным делам. Он тогда любил представлять, как от его слов у присяжных зарождается пузырек сомнения, и этот пузырек закупоривает артерию, по которой шел стройный поток логических аргументов обвинения. А сейчас такой пузырек сомнения пульсировал внутри у него самого, зародившись после разговора с Джимом в Ширли-Фоллз. И хотя Боб только что узнал о новой опасности, грозящей Заку, он шел по улице и думал о своей бывшей жене. Джим отмахнулся от своих слов, когда они ехали назад в Нью-Йорк, но Боба это не успокоило, он просто не стал больше добиваться объяснений. Джим сравнил Пэм с паразитом – что за нелепость. Сказал, что она много хочет и умеет добиться своего, – вот это уже похоже на правду. Но если она действительно вешалась на Джима, если «начала откровенничать о таких вещах, о каких распространяться не стоило», то как прикажете это понимать?
Боб обошел собаку, и ее хозяин дернул поводок на себя. Развод оставил Боба пугающе беззащитным. Там, где столько лет он слышал голос Пэм, ее болтовню, смех, ее резкие высказывания, где видел ее внезапные слезы, теперь была тишина. Не шумела вода в ванной, не хлопали дверцы шкафов, да и сам Боб замолчал, ведь больше не с кем было поговорить вечерами, некому рассказать, как прошел день. Тишина почти убивала его. Однако сам развод Боб помнил смутно. Даже если в память просачивались какие-то детали тех событий, сознание быстро переключалось на что-нибудь другое. Развод – это всегда плохо. Неважно, при каких обстоятельствах он происходит. (Бедная Адриана из квартиры этажом ниже, где она сейчас?..)
Совсем недавно, в прошлом году, Сара сказала ему: «Никто не уходит после стольких лет в браке просто так, в этом всегда замешан кто-то третий. Она тебе изменяла!» Боб тихо ответил, что это не так. (А даже если изменяла, теперь-то какая разница?) Но намеки Джима вывели Боба из равновесия. Он не пошел к Пэм праздновать Рождество, сослался на дела, и вместо этого сидел в «Гриль-баре на Девятой улице». Обычно он приносил сыновьям Пэм подарки и думал, что надо что-то купить им и в этом году, но не стал. Он также думал, что ведет себя глупо, и представлял своего психотерапевта, милую Элейн, как она спрашивает: «И что же раздражает тебя в этом больше всего?» То, что Пэм на самом деле не такая, как я о ней думал. «И какая же она?»
Боб не знал.
Он вошел в «Гриль-бар на Девятой улице», где завсегдатаи уже расселись на своих местах за барной стойкой. Рыжий вдовец поприветствовал его кивком. В кармане зазвонил телефон.
– Сьюзи. Погоди минутку. – Боб заказал виски и продолжил говорить в трубку: – Я знаю, тяжело. Я приеду на суд. Да, пусть Чарли с ним отрепетирует. Так всегда делается. Нет, это не обман. Все будет хорошо. – Он некоторое время слушал, потом закрыл глаза и повторил: – Я понимаю, Сьюзи. Все будет хорошо.
* * *
Хелен считала Дороти скучной ханжой и все равно почувствовала себя неуютно, осознав по дороге в Линкольн-центр, что Дороти ни разу не звонила ей после путешествия на Сент-Китс, а это могло означать только одно: Энглины от них устали. Джим сказал, что дело в другом: у Энглинов большие проблемы с дочерью, вся семья ходит на психотерапию, которую Алан считает пустой тратой немалых денег, а Дороти на каждом сеансе плачет.
Хелен постаралась держать это в уме, когда здоровалась с Дороти и устраивалась в ложе, которая не первый год была зарезервирована за ними с Джимом по абонементу. Приятная дисгармония настраивающего инструменты оркестра, зрители, рассаживающиеся по местам, огромная люстра, которую скоро поднимут, тяжелый занавес, величественными складками ниспадающий на сцену, уходящие под самый потолок акустические панели, призванные вбирать и отдавать звук, – все внушало ощущение привычной роскоши, все было для Хелен знакомым и любимым. Но на этот раз у нее промелькнула мысль, что она заперта в бархатном гробу, опера будет тянуться бесконечно, а встать и уйти нельзя – только дилетанты уходят посреди спектакля.
Хелен повернулась к Дороти. Никак не скажешь, что та каждую неделю плачет у психотерапевта. Спокойный взгляд, безупречный макияж, темные волосы, как всегда, стянуты в узел у основания шеи. Дороти чуть склонила голову в ответ на слова Хелен: «У меня сегодня где-то выпал бриллиант из помолвочного кольца, мне буквально плохо сделалось», а в антракте спросила, нравится ли Ларри в Аризонском университете, и Хелен ответила, что очень, у него там девушка по имени Ариэль, и, похоже, она хорошая, но Хелен пока не уверена, что эта девушка подходит ее сыну, поскольку еще не знакома с Ариэль лично.
Хелен говорила, а Дороти просто смотрела на нее – ни кивка, ни улыбки, – и это явно следовало понимать как «Да пусть он женится хоть на кенгуру! Кого это волнует? Уж точно не меня». Во время всего второго акта Хелен думала об этом с обидой. В приятельских отношениях следует изображать интерес к жизни друг друга, на этом держится общество. Дороти сидела неподвижно, глядя на сцену. Хелен скрестила ноги и почувствовала, что колготки перекрутились на бедрах, – наверняка из-за
