ведь он так ее любил. Он чувствовал, что что-то идет не так.
– Благодарим вас, мисс О’Делл. Пожалуйста, проводите мисс О’Делл. Не споткнитесь о провода на полу.
Что такого он увидел?
Сначала Бойд заставил ее плохо произносить реплики, а потом убедил режиссера, что она произносит их плохо. Хотя я не думаю, что дело было в репликах.
Она не годилась для этой роли. В итоге продюсеры решили, что нашли нужный типаж в лице Моры Херлайи, которая родилась и выросла в Нью-Джерси («Она даже не ирландка!»). Бледная помада, равнодушный вид – она играла женщину, которая занимается сексом в разнообразных позах – от нечего делать, просто со скуки. Она казалась современной. И ей было девятнадцать. Что подобное создание забыло в целомудренной ирландской провинции, осталось загадкой. Кэтрин О’Делл идеально вписалась бы в эту роль, потому что принадлежала иному времени. Что, к сожалению, означало также, что она была слишком старой.
В этих пробах было еще кое-что унизительное. Зануда Бойд О’Нилл ее подставил. Одной фразой.
«Теперь ты понимаешь, о чем я?»
Бойд превратил ее неудачу в свой успех, и все остальные с ним согласились. И перестали смотреть на него как на мелкую сошку.
«Теперь ты понимаешь, о чем я?»
Он отнял у нее все.
Дома Кэтрин ударилась в слезы. Забралась с ногами на диван, изогнулась и, вцепившись в подушку, причитала: «Боже мой, боже мой».
Такой я ее и обнаружила, вернувшись с учебы. Сочувствия она у меня не вызвала. Вся эта кутерьма вокруг карьеры Кэтрин О’Делл мне уже порядком надоела.
«А ну вставай, – наверное, сказала я. – Живо. Поднимайся!»
И она поднялась.
Вытерла лицо подушкой, попросила «грязный» мартини – с жидкостью от консервированных оливок. Поудобнее села на диване и ждала два или три года, пока окончательно не закатится звезда Моры Херлайи (на самом деле шесть лет, и каждый год тянулся долго).
После этого она могла бы избегать Бойда, но это ведь моя мать – она поступила наоборот. В августе она пригласила его на празднование моего двадцать первого дня рождения, где он сцепился с Дагганом, а в сентябре, после выхода кинофильма (Мора Херлайи играла ужасно и к нескрываемому удовольствию матери испортила весь фильм), Кэтрин начала обхаживать Бойда всерьез, устраивая ужины в тесному кругу с запеченным лососем и ананасами со взбитыми сливками, от которых Бойд только морщился.
Думаю, она с ним флиртовала. Да нет, я уверена: она флиртовала с человеком, который ждал этого меньше всего, тем более от моей матери.
Она на самом деле считала его важной персоной. Внушила себе, что от него что-то зависит. Но если это и была чистая выдумка, он ее старательно поддерживал. Долгие годы после выхода «Моей темной Розалин» Бойд изображал из себя главу всей ирландской киноиндустрии, которой в Ирландии не существовало. Нет, конечно, что-то он, может быть, и возглавлял, но никто не сказал бы наверняка, что именно.
Он был из тех, кто все всегда знает лучше собеседника. К примеру, Бойд любил ловить людей на неточностях, потому что одна мелкая неточность сводит на нет все сказанное. Это был его приемчик. И вопрос об авторском праве был таким же хитрым приемом. Теперь, когда авторитет Бойда затрещал по швам, его поступки представляются мне чередой полуправд и манипуляций, возможно, продиктованных страхом. Всегда на полшага впереди, этот Бойд. Как любил говорить Хьюи Снелл, Бойд радостно побеждал в споре, соглашаясь с тобой, так что после его ухода трудно было не почувствовать, что тебя обокрали.
А Кэтрин О’Делл была артисткой. Все в ней дышало искренностью, смелостью, самопожертвованием. На каждом спектакле, в каждом черновике сценария, на каждом выступлении она выкладывалась полностью. Полностью! Бойд, со своей стороны, говорил, и не без резона, что, наверно, страницы сценария лучше нумеровать внизу. Бойд говорил, что на рынке это не пойдет. Но вот чего Бойд никогда не говорил, так это того, что уже несколько лет никто ни на что не дает ему денег, или что идея ему попросту неинтересна. Мне кажется, им обоим нравилось поддерживать убеждение, что моя мать всегда слегка заблуждается, а Бойд всегда за все отвечает.
Это было небезопасно, но в те времена никто не считал подобные отношения странными или нездоровыми. Они не были аморальными – тогда как стрелять в человека, без сомнения, аморально. Вот о чем я думала в те долгие дни, когда она лежала в лечебнице. Я думала о том, как Бойд «свел ее с ума».
Разумеется, я виню себя, хотя вряд ли это дело ребенка – следить за душевным здоровьем родителя; по-моему, должно быть наоборот. К тому же у матери для разрешения мнимых проблем и парадоксов был психолог. Он появился у нее в начале карьеры, и она ходила к нему все семидесятые, каждый четверг в половине десятого.
Отец Дес Фолан был человеком, относительно которого мнения в Дублине разделились. На каждого его ненавистника находился почитатель, уверявший, что отец Дес спас его – обычно, когда не оставалось никакой надежды. Отец Дес был священником и единственным в городе психологом, способным еще и отпускать грехи, и клиенты выстраивались к нему в очередь.
Он годами регулярно появлялся на Дартмут-сквер. Я была ребенком, когда он стал духовным наставником моей матери. Он давал ей книги, оставляя между страниц открытки с молитвами, и по крайней мере один раз отслужил в гостиной службу. Китти ради этого покинула кухню, и мы все встали для причастия на колени. Мать запрокинула голову, и белая мантилья коснулась ее плеч. Мне не понравилось, как она в ожидании облатки высунула язык, и я увидела дрожание розовой, в мелких точках, мышцы, как не понравилось и безучастное лицо отца Деса, когда после нее он перешел ко мне.
Дес Фолан был молод – младше моей матери лет на десять, если не больше – и скорее хорош собой. Роста он был невысокого. Несколько лет он периодически сбегал от своих иезуитов в гостиную моей матери, после чего уехал в Лондон, чтобы разобраться в себе; когда еще через пять лет он вернулся в Дублин, то напоминал Иисуса – в скромном карманном издании. Кроткая улыбка, рано поседевшие волосы. Он воплощал собой будущее либеральной католической церкви, этот отец Дес. И даже не был геем.
По особому благословению настоятеля он начал читать семинаристам лекции по экзистенциальному психоанализу, и со временем превратился в полноценного иезуита. Психоаналитиком он себя не называл, хотя в Лондоне учился у одного из учеников Лакана. «Бывших священников не бывает», – говорил он, грустно поглядывая на
