этот звук резанул слух.
Я закрыла глаза, чувствуя, как головная боль разрастается в затылке. Я встала, отодвигая стул с отвратительным скрежетом. Мне нужно было выбраться из квартиры.
– Пойду прогуляюсь.
В широко распахнутых глазах мамы застыла тревога:
– Нет, Элиз! Ты не можешь выйти на улицу.
– Я надену шарф.
– Нет! Люди тебя увидят. Всякое может случиться.
– Хуже, чем есть, не будет.
– Повремени, Элиз, прошу тебя. Пусть хотя бы волосы немного отрастут.
Я в недоумении посмотрела на нее:
– Не могу оставаться здесь и просто ждать. – С этими словами я вышла в коридор.
Мама вскочила на ноги, преграждая мне путь. Я протиснулась мимо нее. Но она схватила меня за руки. Я попыталась вырваться:
– Элиз! Ты не можешь выйти из дома!
– Перестаньте! – Изабель стояла в коридоре, слезы текли по ее лицу. И что-то во мне сломалось. Острая боль пронзила мою грудь. Я не могла дышать. Колени подогнулись, и я рухнула на пол.
Мама подхватила меня и держала, впиваясь пальцами в мои плечи:
– Элиз. Элиз, пожалуйста. – Но я была слишком тяжелой ношей. Она попыталась приподнять меня, но я упорно соскальзывала вниз. Я смутно ощущала присутствие всхлипывающей Изабель, но чувствовала, что отпускаю себя, теряю сознание. И тут поток воздуха обжег мои легкие. Я оттолкнула мамины руки, бессильно обмякнув на полу; из горла вырвался вопль.
Я почувствовала, как мама накрыла меня своим телом и крепко держала в объятиях, пока меня сотрясали дикие, безудержные рыдания. Когда они начали стихать, мама отвела меня обратно в гостиную, где уложила на диван.
– Принеси одеяло, – шепнула она Изабель.
Париж, ноябрь 1944 года
Элиз
Я бросилась в ванную, добежав до унитаза как раз вовремя, потому что меня снова вырвало. Пот струился по лицу. Я разогнулась, встала на дрожащие ноги, опираясь на стену. Меня доконал запах яиц. Мама хотела для разнообразия побаловать нас полноценным завтраком, но я не выносила никаких сильных запахов, а при мысли о еде меня попросту выворачивало наизнанку. Я еще больше похудела, и с июля, вот уже четыре месяца, прекратились менструации. Я не находила в этом ничего необычного; цикл сбился с самого начала оккупации. Но тошнота – совсем другое дело.
Я прошла на кухню, где мама, склонившись над раковиной, чистила щеткой грязную одежду. Похоже, она не слышала моих шагов, потому что не обернулась, и я какое-то время наблюдала за ней, отмечая ее худую сгорбленную фигуру. Что с нами стало? Париж обрел свободу, но наша маленькая семья разваливалась на глазах. Друзей у нас было крайне мало, соседи отворачивались, завидев нас, – и вынести это было труднее, чем строгое нормирование продуктов и постоянный голод. Я почувствовала, как одиночество и тревоги мамы просачиваются в меня, усугубляя мои собственные. Сознание того, что я навлекла все эти невзгоды на свою семью, наполняло меня чувством вины, но все же я не могла заставить себя отречься от любви к Себастьяну и жалела лишь о том, что не удержала наши отношения в секрете от всех, включая мою мать. Мне следовало быть более осторожной. И не только в этом.
Внезапно мама обернулась, вытерла руки о фартук и решительно посмотрела на меня.
– Тебя опять тошнит, – заявила она. – Элиз, у меня было достаточно беременностей, чтобы я знала симптомы.
Я отвела взгляд, с грустью вспоминая все ее выкидыши. Инстинктивно я положила руку на живот:
– Мне очень жаль. – Я не знала, что еще сказать.
Она покачала головой:
– Кого тебе жаль? Себя? Нас? Или ребенка? – Обеими руками она оперлась о край раковины, как будто сгибаясь под тяжестью своего стареющего тела. – Как ты могла допустить такое?
На ее лице отражались разочарование и сожаление, что заставило меня опустить взгляд.
– Я не думала, что могу забеременеть. – Я подняла глаза. – Мои месячные были такими нерегулярными.
Она покачала головой.
– Как ты могла быть настолько глупой? А твой бойфренд? Где его здравый смысл?
Мой бойфренд? Она даже не смогла произнести его имя. Я говорила Себастьяну, чтобы он не беспокоился, забеременеть я не могу, потому что месячные прекратились. Он выглядел удивленным, но спорить со мной не стал – в конце концов, откуда ему знать?
Мама шагнула вперед и положила руку мне на плечо:
– Может, нам удастся найти врача.
– Нет! Ни за что! – Я отступила назад. Как она могла хоть на минуту вообразить, что я захочу избавиться от его ребенка? Всего год назад, при Петене, женщину отправили бы на гильотину за то, что она сделала аборт. И вот теперь моя мать предлагала мне такое!
Она испустила долгий тяжелый вздох.
– Элиз, ты не можешь оставить его. – Она шагнула ко мне, и я почувствовала, как ее дрожащая рука коснулась моей головы, ежика волос. – Как ты думаешь, почему они сделали это с тобой? – Ее голос дрогнул. – Мы уже подверглись остракизму со стороны наших соседей. Потребуются годы, чтобы вернуть их доверие, а теперь это. – Она выдержала паузу. – Монахини возьмут его себе.
Она была права. Ребенок, рожденный от врага, послужил бы напоминанием о том, как мы уступили, сломались и приняли это унижение. La honte. Стыд, глубокий и разрушительный.
Но это был мой ребенок. И все, что у меня осталось от Себастьяна.
– Нет! – Я снова положила руку на живот, чувствуя, как во мне растут любовь к еще не родившемуся ребенку и готовность его защищать.
– Ты не можешь его оставить! Подумай о своем отце, который три года был заключенным в Германии. Как ты думаешь, что он почувствует, когда вернется домой и обнаружит одного из их детей в своем собственном доме? И тебя все еще могут арестовать. Судебные процессы не закончились; некоторым женщинам грозит тюремное заключение на целый год.
– Я смогу постоять за себя в суде.
Мама закатила глаза:
– Не будь такой наивной. Неужели ты думаешь, что тебя станут слушать? После того, что они сделали с тобой, как ты вообще можешь вообразить, что…
– Ты не все знаешь о Себастьяне! Он был порядочным человеком. И храбрым.
Мама вскинула руку, словно пытаясь заставить меня замолчать.
– Не надо, Элиз! Он служил в оккупационных войсках. Он наш враг.
– Тогда почему? Почему ты хотела, чтобы он пришел к нам? – Мое сердце колотилось, и голос дрожал. – Ты ведь вовсе не хотела ему помочь, не так ли?
Она поджала губы, мотая головой.
И тогда я выложила ей правду, которую поклялась никогда не рассказывать:
– Себастьян был на нашей стороне. Он помог мне вызволить детей.
