перестал заниматься тем, что любил больше всего в жизни, и понять его дружбу или любовь к Леону. Об этом мой отец никогда не упоминал, хотя, когда мне исполнилось восемнадцать, вполне мог мне открыться. Правда, может быть, я вел себя как мой сын и старался отдалиться от него. Наверное, теперь таким образом я пытаюсь искупить свою вину за то, что не нашел времени узнать того человека, который перестал заниматься музыкой. Однако многие ли из нас находят время по-настоящему узнать своих родителей? Сколько глубин сокрыто в тех, кого мы, по нашему мнению, знаем?
– К слову, – перебил я его, – я нашел Леона даже на классной фотографии. Вот, посмотри. – Я достал фотографию, которую в тот же день отксерокопировал в администрации школы. – Он очень красивый. И выглядит как заправский католик.
– И правда очень красивый, – сказал Мишель.
– Ты думаешь о том же, о чем и я? – спросил я.
– Конечно, я думаю о том же, о чем и ты. Мы же думали об этом с самого начала?
Когда мы приехали к Мишелю, он, только поставив сумку и поздоровавшись с кухаркой, направился в гостиную, открыл узкий ящик стола возле французских окон и достал большой конверт.
– Смотри, – сказал он.
Это была увеличенная старая классная фотография, снятая за год или два до той, которую я скопировал. Мизинцем он показал на Эдриана; на этой фотографии он выглядел младше. Мы оба искали Леона.
– Нашел? – спросил он. Я покачал головой. Но потом я заметил его – прямо рядом с Эдрианом. Сходство между лицом на моей фотографии и на старой классной фотографии поражало.
– Так значит, ты все это время знал! – изумился я.
Он кивнул с виноватой улыбкой:
– Я знал о фотографии. Но мне нужно было, чтобы кто-нибудь другой это подтвердил.
Я задумался.
– Поэтому ты привез меня сюда на прошлой неделе?
– Я подозревал, что ты об этом спросишь. Ответ отрицательный. Причина была в другом, и, я уверен, ты догадался какая. Я хотел отдать тебе ноты. Передавая их тебе, и только тебе, я исполняю последнюю волю отца. Я прошу одного: исполнить эту каденцию на концерте.
Между нами повисло тяжелое молчание. Я хотел возразить и сказать то, что обычно говорят, получая дорогой подарок: «Я не могу принять его», что также значит: «Я не достоин твоего подарка». Но я знал, что это его оскорбит.
– Я все равно думаю, что очень уж все гладко, очень уж легко мы сделали свое открытие, – сказал я. – Я не совсем уверен, что мы правы. Давай не делать поспешных выводов.
– Почему нет?
– Потому что я не могу придумать ни единой причины, по которой обеспеченный молодой католик из лицея Ж., чьи родители, возможно, были подписаны на «Аксьон франсез» [25], захотел бы иметь что-то общее с «Кол нидрей».
– Что ты хочешь сказать?
– Что наш Леон, может быть, и не Леон Дешам.
Я старался ничего не упустить и всю следующую неделю искал возможные зацепки.
Меня снова ждали тупиковые ветви и ложная надежда, но потом, в субботу днем в его загородном доме, до меня вдруг дошло.
– Что-то не давало мне покоя. Во-первых, то, что по воскресеньям твой отец продолжал ходить на концерты в церковь Святого У. Может быть, она каким-то таинственным образом связана с Леоном? Возможно, связана она и с «Квартетом Флориана»? Я знал, что «Квартет» много лет играет в этой церкви, и ты сам говорил, что твой отец спонсировал их концерты. Поэтому я поискал информацию о них в интернете и выяснил, что «Квартет Флориана» существовал не в одном или двух, а в трех воплощениях. Свои выступления ансамбль начал в середине 1920-х годов, но не как квартет, а как трио: скрипка, виолончель, фортепиано. А теперь я докажу тебе свою гениальность. Пианистом в трио был не Леон Дешам, как мы с тобой подумали, а человек, который выступал в трио в течение десяти лет и играл не только на фортепиано, но и на скрипке. Звали его Ариэль Вальдштейн. Я поискал информацию об Ариэле Вальдштейне, и, конечно же, он оказался еврейским пианистом, который не просто умер в концлагере: его забили насмерть, потому что он отказался расставаться со своей скрипкой Амати. Ему было шестьдесят два года.
– Но Ариэль не Леон, – сказал Мишель.
– Сегодня утром пазл сложился – как мне это удалось, понятия не имею. На иврите Ариэль означает «лев Бога», короче говоря, Леон. У многих евреев есть и еврейское, и нееврейское имя. В двадцатые годы скрипача по документам зовут Ариэль; в начале тридцатых он становится Леоном, возможно, в связи с ростом антисемитизма. Легче всего получить о нем дополнительную информацию, направив запрос в Яд ва-Шем [26] в Иерусалиме.
Я чувствовал, что должен добавить что-нибудь еще, словно все эти расследования в попытке узнать хоть что-то о жизни Ариэля Вальдштейна намекали также на предмет, на первый взгляд, совершенно неважный, однако, я знал, все-таки неявным образом относящийся к делу, пускай и связанный лишь с течением времени и воссоединением возлюбленных. Я почти догадывался, куда могут привести мои домыслы, но не хотел копать глубже из страха, что Мишель и сам уже думает о чем-то подобном. Он не поднимал эту тему, и я тоже, но был уверен, что такая мысль пришла ему в голову.
В то воскресное утро мы вместе приняли душ, а потом через черный ход, которого я раньше не видел, вышли прогуляться. Казалось, все в деревне знают месье Мишеля, а потому с нами то и дело кто-нибудь здоровался. Он отвел меня в не очень презентабельное с виду кафе на углу улицы, но, едва мы вошли внутрь, я тут же почувствовал себя в тепле и безопасности. Кафе было заполнено людьми, которые припарковали свои машины или грузовики и зашли выпить чего-нибудь горячего перед долгой дорогой. Мы заказали две чашки кофе и два круассана. По соседству с нами сидели три девушки лет тридцати и жаловались на мужчин. Мишель подслушивал, а потом улыбнулся и подмигнул мне. Мне это понравилось.
– Мужчины ужасны, – сказал он одной из девушек.
– Просто кошмар. Не понимаю, как вам по утрам не стыдно смотреть на себя в зеркало.
– Это нелегко, но мы стараемся, – ответил Мишель.
Раздался хохот. Официант, услышавший разговор, сказал, что женщины лучше мужчин, а его жена лучше всех в мире.
– Почему? – спросила одна из девушек, которая все время собиралась зажечь сигарету, но так и не решалась.
– Почему? Да потому что она сделала меня
