будешь думать, что я когда-то была твоей няней. Всех, кто знает об операции, подготовят, и они будут поддерживать легенду, – объясняет доктор. Я все это уже знаю: раз десять прочел в брошюрках и посмотрел на видео. Сотрудники Летео всегда с разрешения пациентов внедряются в их воспоминания, чтобы потом наблюдать за их состоянием, не вызывая подозрений.
Я не рискую вспомнить про Колина. У меня ничего не осталось на память. Я выбросил его кривые рисунки, дебильные подарки, свитер с «Людьми Икс»… Даже сжег на газу все его смешные записки. Как будто от того, что они обратились в пепел, я мог забыть, что там написано.
Доктор Касл взбивает мне подушку. Интересно, она обо всех пациентах так заботится?
– Аарон, можно один вопрос? Личный?
– Ага.
Она отводит глаза, явно сомневаясь. Не знаю, чего и ждать.
– Извини, если я тебя расстрою… С тех пор как мне поручили твое дело, я видела, насколько тебе тяжело, и все же… Не могу не спросить. Если бы все нормально приняли твою ориентацию – ты все равно хотел бы ее поменять?
Хорошо, что я уже обдумал это даже до того, как отец покончил с собой.
– Дело не в том, чего я хочу. Дело в том, что мне нужно.
К нам подходит техник:
– Все готово, доктор Касл. Дайте знак, когда можно приступать.
Я залпом выпиваю стакан и отдаю ей.
– В бой!
Один из врачей надевает мне маску, техник поворачивает какие-то переключатели. В нос ударяет усыпляющий газ – свежая тугая струя с металлическим вкусом, совсем как жгущая горло лава, поднимающаяся изнутри. Не заснуть становится все сложнее. Эванджелин не перебирает пальцами рукав, но тоже явно нервничает. Когда глаза совсем слипаются, я кое-что вспоминаю. Приподнимаю маску, вдыхаю чистый воздух:
– Пока не забыл – спасибо. – Маска падает обратно.
Врачи начинают обратный отсчет от десяти. На восьми я отключаюсь. Проснусь у себя в кровати обычным гетеросексуальным парнем.
Часть третья
Еще меньше счастья
Да ладно, я все еще жив?
Боль выкручивает кости. Я и не думал, что бывает так больно. Помню, на мое девятилетие я плакал, разбив колени. Как это было глупо и смешно. Даже то, как меня избили в электричке, потому что я коснулся Колина, – кажется дружеским щипком. Сейчас меня по-настоящему избили, желая мне смерти. Это даже хуже, чем разрывающая сердце тоска по Томасу.
Вся прежняя жизнь рушится мне на голову – все мои ошибки, которые я, сам того не ведая, сделал снова, все удары по моему разбитому сердцу. Наверно, внутри меня сейчас бьются два сердца, отданные двум людям, – будто настал конец света и Луна и Солнце вместе вышли на небо моей личной планеты.
Два моих мира столкнулись и раздавили меня. Как подняться на ноги?
Перед операцией я просто вырубился, а в Летео уже разложили по полочкам все то, с чем я проснусь. Одни мои воспоминания чуть-чуть поменяли, завернули в новую упаковку, чтобы не говорить мне правду. Другие забили лопатами, похоронили заживо и затолкали поглубже. Но в Летео налажали. Что-то недочистили в потаенном уголке сознания, и вот я уже снова тот, кого хотел убить.
Я хотел забыть, что я гей. Легко сказать, конечно. Это отец думал, что ориентацию можно переключить по желанию, одним щелчком. В Летео бросили вызов природе и стали растить из меня гетеросексуала (недолго же он прожил), прицельно подавляя все воспоминания о моей ориентации: встречи с Колином, папины кулаки, детскую влюбленность в Брендана… Пока я твердо верил, что я не гей, я не был геем. Жить было легко. Но, оказывается, Летео не всемогущи, хотя и я, и врачи надеялись на обратное.
Веки отяжелели и не поднимаются.
Трудно дышать, точно на мне сидит Дэйв Толстый.
В голове гудит, как будто внутри играют в кости. Мысли прыгают мячом-попрыгунчиком.
Лицо, похоже, опухло. Наверно, виноваты друзья. Те, которые избили меня из ненависти.
– Аарон, моргни, если слышишь меня, – доносится до меня голос доктора Касл. Эванджелин.
Не могу сейчас смотреть в глаза ни ей, никому другому. Лежу, зажмурившись, в темноте, и меня затапливает жуткая боль.
Больше спать не могу, хотя пытаюсь.
Один глаз открывается нормально, второе веко тяжелое и болит, побудет пока закрытым. Одним глазом видно половину незнакомой комнаты в темно-синих тонах беззвездной ночи. Чуть поворачиваю голову – на стуле уснула Эванджелин с планшетом на коленях. Как ей удалось заснуть? Может, конечно, стулья для посетителей мягче, чем у нее в кабинете. Там он, по виду, бетонный, чтоб не расслаблялась. Рядом с ней – мама. Сидит, уронив голову на руки, и молится.
– Ма… – еле-еле выдыхаю я, горло саднит. Каким-то чудом мама меня слышит. Эванджелин тоже – вскидывается и открывает глаза, как будто заснула на работе и ее застукал начальник.
– Сынок, мальчик мой! – Мама целует меня в лоб. Больно адски. Она снова и снова извиняется и благодарит бога, что я жив. Эванджелин мягко отстраняет ее. Хоть вздохнуть можно.
– Аарон, – сообщает она, – твое состояние стабильно. Постарайся поменьше шевелиться. – Просит маму напоить меня водой из трубочки и прижимает к больному глазу и ко лбу завернутый в полотенце лед. – У тебя сейчас, наверно, дико голова трещит, но нас очень радует, как быстро ты поправляешься.
– Сынок, очень, очень радует, – добавляет мама.
Я делаю еще глоток. Пить больно, но становится чуть легче.
– Почему я… не… в больнице?
– Сперва тебя туда и доставили, но ты кричал о том, чего не должен был помнить, и твоя мама связалась со мной, – произносит Эванджелин. Я поднимаю голову – посмотреть ей в лицо. Болит шея. – Скорая привезла тебя сюда, и мы четыре дня стабилизировали твой рассудок, чтобы размотанные воспоминания совсем его не разрушили. Когда оклемаешься, проведем несколько проверок, убедимся, что все в порядке.
Четыре дня. Я четыре дня провалялся в отключке.
Вроде бы я помню все, что должен. Хотя как проверить? Я помню, как думал, что Эванджелин – моя няня. Помню, что мамина сантерия – чушь собачья, а я сам кретин и трус.
– Вы… что-нибудь меняли?
– Ничего не трогали, приятель. Там и так все запутано.
Сознание снова захлестывают кошмары: тело отца, его ужасные слова; уход Колина, его поцелуи; тупые придирки Эрика; осуждающие взгляды парней со двора.
