будет с любовью всматриваться в затемнённые черты её лица.
Мечта о Москве померкла. Белые армии отступали, неудачи на фронте порождали брожение в тылу, да и в самой армии падала дисциплина, росло дезертирство, стремительно выветривался «белый дух».
Умы жгла непостижимая мысль: как могло такое случиться?! Ведь были уже в Орле, а корпус Мамонтова даже по Тамбову прогулялся. Вот она, Москва, – только руку протяни!
– Как-как – очень просто! Вы видели, как кухарка тесто рассучивает? Плотный сгусток раскатает скалкой в такой тонкий лист, что чуток ткни пальцем – продырявишь. Так и мы – растянулись на тысячевёрстном фронте, а надо было выбирать главное направление, не распыляясь. Попёрли отчего-то на Одессу. Уж коли пошли на Москву, так всеми силами и надо было идти. После Москвы Одесса сама пала бы.
– Как легко всё у вас получается, любезный вы мой. Нет, военная стратегия была правильная, – беда в бестолковом устройстве освобождённых территорий. Отсутствие чёткой политики в отношении местного населения, невнятная позиция по земельному вопросу. А воровство в тылу! А хаос! А дезорганизация! В результате всё снабжение армий ложится на плечи местного крестьянства. Отовсюду стон и ропот. А казни без суда! Вам ещё пальцы загибать?..
– Послушайте, господа, а вы не допускаете мысли, что командование просто закоснело? Условия и методы войны меняются так стремительно, что инертному сознанию не поспеть за ними. Генерал Деникин человек уже немолодой, ему в силу человеческой природы тяжело приспосабливаться ко всему новому. А эта его терпимость к некоторым безобразиям! Только ленивый не говорил о пьянстве и кутежах в штабе Добровольческой армии.
– Господа, к слову, – я только вчера из Таганрога, чисто конфиденциальная информация: окружение наконец-то убедило Главнокомандующего в необходимости замены генерала Май-Маевского. Говорят, приказ уже подписан – Добровольческую армию примет Врангель.
– Поздновато опомнились, развал уже повсюду.
Кто-то с жаром спорил, кто-то тихо обсуждал, кто-то размышлял сам с собою, боясь высказать крамольные мысли вслух, а армии тем временем откатывались ежедневно на двадцать – тридцать вёрст.
Вскоре докатились до города, запрудили мост. Река скована по берегам льдом, – только по центру бежит узкий чёрный ручеёк, а над нею – обозы, крытые брезентом санитарные фуры, набитые хламом телеги беженцев, отбившиеся от своей части казаки.
Всё это перекосило на узком мосту, как патрон в патроннике: телеги сцепились колёсами, казачьи лошади сбились в кучу, придавили к перилам пеших беженцев. Задним не видно причины – напирают, злятся, торопятся.
Крик, ржание лошадей, деревянный треск.
Вместе с обломками перил в чёрную воду кувырнулась с моста оседланная лошадь, вслед за ней – люди, узлы, ящики. Телега повисла колесом над водой.
Хруст ледяной кромки, плеск воды, визг, вой, мат!
Успевшие проскочить мост, вливаются в городские улицы. На булыжных мостовых телеги панически колотит в лихорадке, падают узлы, дрожат дряблые щёки седоков. Слухи бегут впереди: в городе никакой власти, на Кривой Балке рабочие готовят восстание, уже оружие из тайников раздают – будут стрелять всех, кто из города уходит.
А из тюрьмы – слышали? – кто-то выпустил всех уголовников. Да-да, Манька-налётчица на Барских Прудах уже квартиры грабит. А на товарной станции – дезертиры пьяные: двое в железнодорожной цистерне со спиртом с перепою утонули, на дне лежат, а остальные всё черпают и черпают оттуда.
На центральном вокзале – свист паровозов, шипение пара, злое хлопание трёхцветных флагов. Над входом в вокзал ветер качает закоченевший труп начальника станции.
Как! Не слышали?! Полковник Резанцев со своей свитой нагрянул порядок наводить. У него приказ оборонять вокзал до последней возможности, чтобы обеспечить эвакуацию, а возможности – никакой. Говорят, Буденный уже на этом берегу реки со всей своей конной армией – сила неимоверная.
Ну, приходит этот самый полковник к коменданту города, – почему эвакуация идёт так медленно? Ну-ка, пошли. Берёт коменданта, идут они по запасным путям, а там – Боже праведный! – раненые двое суток в телегах лежат, не кормлены, снегом поверх одеял присыпаны. Вагонов не хватает, воинские эшелоны без паровозов! Полный Содом и Гоморра.
Тут, как на грех, эшелон отправляется. Ну-ка стой! Открывай вагоны, показывай. Открывают – батюшки! – теплушка битком набита барахлом: ковры, мебель, фортепьяно, – оказывается, купчики добро своё втихаря вывозят. Сто-оп! Вылезай, любезные! Кто приказал дать паровоз? Начальник станции? Сюда его немедля!
Привели начальника, обыскали, а у него, родимого, денег полны карманы, да не колокольчиками, а царскими. Всё барахло из вагонов прямо на землю вывалили, рояль так об землю грохнули – рассыпался как карточный домик. Купчики как завопят, в ноги полковнику как повалятся, чуть сапоги не целуют, а он сапогом отпихнул, да и приказывает: раненых – в вагоны, начальника станции – на фонарь, и не снимать ни под каким видом, для устрашения и назидания другим ворам и саботажникам. Вот как оно…
А эвакуация с тех пор как по маслу пошла, да поздновато меры приняли, – не успеть все составы отправить, вишь, сколько их скопилось. Так что, любезные, пристраивайтесь к какому-нибудь обозу, надёжнее будет. Да не мешкайте, слышите?! Город уже обложен со всех сторон, последняя дорога осталась, через Кривую Балку.
Канонада приближалась к городу, да уже и в тылу, на Кривой Балке, сухо щёлкали выстрелы. Беженцы метались по перрону, хватались за узлы… Значит, и вправду восстали рабочие. Значит, слухи не обманывают. Значит, последняя дорога отрезана.
Полковой лазарет прибыл в самый разгар хаоса. Арина долго искала в суматохе начальника станции, ждала волокиты с погрузкой, но на удивление быстро добилась вагонов. Погрузились в две теплушки в хвосте какого-то интендантского состава, стоящего без паровоза на первом пути.
Вконец утомлённая дорогой и хлопотами по размещению раненых, Арина сидела в теплушке на патронном ящике, приспособленном под медикаменты. За открытой дверью в белом тумане паровозных дымов мелькали серые людские тени, в толпу вклинивался нетерпеливо гудящий автомобиль, загруженный имуществом какого-то тылового учреждения. До крика спорили офицеры интендантских служб, добывая себе право на получение паровозов. Беженцы грелись у костров, кучами возвышались пёстрые узлы и перевязанные верёвками чемоданы.
Арина устало прислонила голову к стене вагона, вспоминая последние дни и размолвку с Владиславом. Какая-то сила вклинилась в их безмятежное счастье, развеяла его, как ветер рассеивает дымную рвань на перроне. Остался только привкус горечи. Да и не могло быть иначе – не то время было, чтобы прижилось счастье.
А началось всё в тот день, когда Юра, которому Владислав в последнее время поручал сопровождать Арину, с гордостью показывал ей поезд полка. Состав стоял на запасном пути, около него свистел в
