ребенка, который тем более дорог ему, ведь это все, что у него осталось от любимой женщины, но он никогда не сможет смотреть на малыша, не думая о ней, не вспоминая ее. Мои чувства были очень на это похожи.
Я наконец понял, почему Эмбер не хотела подходить ко мне слишком близко, почему она не хотела, чтобы я прикасался к ней: я бы мог заметить изменения в ее теле. Мне было все так же очень больно, но боль изменилась, ведь тогда я решил, что Эмбер больше не любит меня, хотя на самом деле все, что она делала, было из любви и страха, а не из-за денег, как я раньше думал. Беременность была так очевидна, если вспомнить прошлое, как я мог не заметить? Эмбер, возможно, любила меня, но точно не доверяла мне, не верила, что я буду молчать. Что ж, вероятно, в этом она была права. Я бы захотел сделать письменное заявление, рассказал бы всю историю в мельчайших подробностях, не стал бы ничего утаивать. Судья прочитал бы мое свидетельство и убедился (или «прочитала» и «убедилась», в наше время такое возможно), что я готов подтвердить каждое слово под присягой.
Я достал календарь. Если Эмбер была беременна восемь с лишним месяцев, значит, она, должно быть, забеременела где-то между началом и серединой декабря 1983 года. Я понятия не имел, что делал 4 сентября 1984 года. В тот ранний час, скорее всего, спал. Становилось ли ей сложнее выносить ложь по мере того, как Грейси росла? Что она чувствовала каждый раз, когда малышка плакала? Обменивались ли Эмбер и ее мать взглядами, прежде чем миссис Диринг (или сама Эмбер) шла успокоить ребенка? Каково им было притворяться, что мистер Диринг – ее «папа»? Как они поддерживали миф об отце, умершем еще до ее рождения? Это вопросы, которые я никогда не мог задать, во всяком случае прямо. Мне и так было очень больно.
Я не мог выбросить из головы сцену, описанную миссис Диринг, когда Эмбер родила, а потом поменялась местами с матерью. Это было похоже на кадры из фильма ужасов: окровавленная бабушка, окровавленная мать, кровь на ребенке. Кровь на Стюарте. Все, казалось, смешалось в кучу! Неудивительно, что миссис Диринг решила, что Эмбер играет с огнем, возобновляя общение со мной. Я подошел к окну гостиной и открыл его, чтобы посмотреть на ночное небо. До полнолуния оставалось всего несколько дней, поэтому луна была почти круглой. Часто ли Эмбер думала обо мне, когда мы не общались? Часами сидя и глядя в лицо нашей маленькой девочки, думала ли она обо мне? Я хранил образ в сердце, и в итоге она стала похожа на Деву Марию с младенцем, на что-то прекрасное и вечное кисти Рафаэля или Ферруцци. Я люблю вспоминать ее такой. А я… был как Иосиф, который одновременно и участник сцены, и тот, кто непостижимым образом, как правило, остается за пределами картины.
Вечером я вернулся после целого дня, который я провел лежа на спине и снимая небеса Антарктики. Я говорю «небеса», поскольку каждый раз небо радикально отличается от того, каким было до того, и трудно догадаться, что находишься в том же самом месте. Самая напряженная работа – использовать ручные камеры максимально долго, пока последнего из нас не начнет колотить дрожь. Так мы следили за единственным темным кучевым облаком, занимающим половину неба, словно это гигантская волна, которая вот-вот обрушится на нас; или за линзовидным облаком, форма которого напоминала бушующее торнадо, замершее на месте [26]. Катастрофы под контролем. Иногда мы для замедленной съемки оставляли камеру на штативе, направив ее вверх, как телескоп, максимум на двадцать минут. Нашей главной целью было попытаться передать перламутровые облака, когда они, как мазки краски, заполняли собой небесный купол, – невероятное зрелище, поражает воображение сильнее, чем потолок любой часовни, где бы она ни находилась. Перистые облака призрачными ангелами синхронно летели по небу, их оттенки и замысловатые узоры постоянно менялись и превращались в нечто не менее поразительное, чем было только что, а спустя мгновение в очередной раз превосходили сами себя. То же иногда происходит и с нашими воспоминаниями.
В течение последующих месяцев я мотался туда-сюда из Окленда в Кембридж и обратно, будто принадлежал двум разным мирам. Эстетичный и стерильный мир кино, гладкий и лишенный запахов, – место, где царил разум, который легко стирал дефекты, стремясь творить искусство. А другой мир – ферма, более осязаемое место, которое подчинялось законам гравитации, имело текстуры и запахи (я говорю о почве после дождя и сене, сохнущем на солнце), место, где руки мои были в грязи и я чувствовал гордость за выполненную работу. Но в каком бы мире я ни находился, ничто не было для меня так дорого, как моя маленькая девочка. Нам не потребовалось много времени, чтобы стать закадычными друзьями. Всего несколько дней в обществе друг друга, и она уже умоляла меня сесть на лошадь и поехать рядом с ней. И хотя это было откровенно вне моей зоны комфорта, ради нее я попробовал, целых три раза, два из которых лошадь скидывала меня, и только потом мне удавалось хоть ненадолго усидеть. Так же часто я сажал Грейси себе на плечи и бегал с ней по загону не хуже Сальсы. И я тоже умел прыгать! Бревна, загон, тачка, полная сухих листьев. Наверное, помогло и то, что я подарил ей несколько забавных вещиц, например первого в ее жизни воздушного змея. Поначалу он падал каждый раз, но я научил Грейси, и вскоре она опускала его до тридцати сантиметров от земли и в последний, самый важный, момент отправляла обратно в полет на прежнюю высоту.
Грейси тоже многому меня учила. К ее удовольствию, я так и не смог догадаться, что это за грязный коричневый шарик у нее в руках, поэтому она вскрыла его, и внутри оказался целый грецкий орех в скорлупе. Она также показала мне здоровенную гусеницу на лебеде́. Насекомое висело на растении головой вниз, изогнувшись, как рыболовный крючок. Вскоре она превратилась в зеленый драгоценный камень, а потом потребовалось немало терпения, чтобы наконец увидеть, как оранжевые крылья раскрылись, словно нагрудный платок фокусника, и бабочка взлетела в воздух. Однажды я взял Грейси на велосипедную прогулку и крутил педали как сумасшедший на старом девчачьем велосипеде Эмбер с корзинкой и рулем, украшенным кистями из ленточек. Я ехал на нем так, что колени практически били меня в подбородок, Грейси балансировала на руле, а вдалеке миссис Диринг стояла перед домом в клетчатом фартуке и наблюдала за нами. Она качала головой, но я чувствовал ее одобрение.
Я так и не попросил миссис Диринг сделать Грейси анализ крови. Во-первых, у меня не хватило бы духу видеть, как девочка кричит и плачет. Во-вторых, мне не нужен был никакой анализ, чтобы убедиться: по ее возрасту я знал, что она может быть только моей. Я имею в виду, что она зачата не после того, как мы с Эмбер перестали встречаться, а в пору максимальной близости в наших отношениях, и тогда не было никого другого. Кроме Стюарта, конечно. В-третьих, миссис Диринг без моей просьбы дала мне копию свидетельства о рождении, поскольку регистрация состоялась на следующий день после появления ребенка на свет. Соседи были свидетелями, если бы вдруг потребовалось что-то подтвердить, но в этом не было необходимости. Все, что тогда потребовали указать в документе, – время, место, пол, мать, отца, род занятий отца и прочую «фактическую» информацию. В тот же день ребенка осмотрел педиатр, и, как с уверенностью и предполагала миссис Диринг, все было в порядке.
Я давно знал, что у Эмбер первая группа крови, поскольку еще в давние времена Эмбер радостно хвасталась, что она «универсальный донор», в то время как у меня была «всего лишь» третья группа (Эмбер любила мне напоминать, что я не такой щедрый, как она). Примерно через два года Грейси
